— Он любит эту принцессу… — подумав, сказал фон Блад. — По-моему, безнадежно.

Эпизод 3

Белая дверь туалетной комнаты. Золотая табличка «00». Внутри — никель, фарфор, кафель, чистота.

Теодора подмывается. Жесткая натура скрытой камерой. Черное платье задрано. Струйки бьют жизнерадостно. Вода стекает с сексапильных губ, с нестриженых волос. Надежда, Адель, Наталья искоса наблюдают.

— А он ничего, — говорит Адель, принимаясь то так, то эдак рассматривать в настенном зеркале свою лебединую шею. Итальянка, конечно же, хороша с любого ракурса, но ее шея не так грациозна.

— Да… — мечтательно вытирается Теодора одноразовым полотенцем. — Я бы родила ему дюжину детишек. Растолстела бы… Эх, Морозова… — ей нравилось употреблять непонятные русские выражения.

— А как он тебе? — спрашивает Надежда Наталью.

— Никак, — ответила та, внимательно рассматривая в зеркале подбородок.

— Совсем никак?

— Я тебя не понимаю, Надя! Почему он должен быть как или никак? Лично для меня он как все. Мне несколько раз говорили, как его зовут, в том числе, и он сам, и я не запомнила. Это тебе о чем-то говорит?

— Не принц, что ли?

— Да. Не принц.

Раздраженно смяв недокуренную сигарету — нет принцев в родном отечестве, хоть плачь — Наталья бросает ее в корзину, уходит. Надежда, сжав губы, смотрит ей вслед. Оборачивается к девушкам:

— Держу пари, через несколько дней, она влюбится в него до потери сознания.

— Ты с ума сошла? — Теодора встает, одергивает платье. — Я два года его окучивала, скажи, что я хуже?

— Ты конфетка, что и говорить… Он, на мой взгляд — тоже. Но конфетки, даже очень неплохие, нужно рекламировать. Чтобы они стали еще и желанными.

— Что ставишь? — не обиделась Теодора.

— Папин красный «Феррари». Новый, в целлофане. А ты поставишь… Ты месяц не будешь худеть, идет?

— Идет, — расцвела итальянка, с незапамятных времен отказывавшая свей фигуре в отечественных макаронах.

Эпизод 4

Адель и Шкуров-Безуглый в будуаре.

Шкуров лежит на том самом диванчике. Курит длинную сигару. Грудь бурно волосатая.

Адель сидит на пуфике перед зеркалом. На ней один китель с погонами генерал-полковника.

— Ну как, поможешь? — говорит она, то так то эдак рассматривая свою лебединую шею.

— Противоправно это… — морщится генерал. — Загремим под фанфары, в майоры разжалуют, а с ними ты не спишь..

— Да как загремим? Кто напишет заявление?

— Прокурору?

— Ну да! Никто не будет ему писать, сам знаешь. А вот в загс напишут.

— А как прокурору? — кривит губы Шкуров. — Это лет на пять потянет… Если обойдется без тяжких телесных повреждений.

— Ну, сделай это ради меня… — погладила генералу шерстистую руку.

— Ладно… Ради тебя я все сделаю. А если сядешь, знай: года не отсидишь, — вытащу.

— Меня никто посадить не сможет. А Надежда сказала, что у нее есть пара идей насчет своего бзика, и она, в случае чего, с удовольствием посидит где-нибудь на Крайнем Севере.

— Тюрьма, девочка моя, это не бзик, это серьезно и на всю жизнь, если даже сел на месяц.

— Нет, ты все-таки мент, Шкуров.