— Молодцы! — говорит Эдгар, — Слушай мою команду! Каждый первый марш на стрельбище, каждый второй — в класс диверсионной подготовки, каждый третий — на кухню, из вас сегодня рагу. Разойдись!

* * *

Прошло еще время — час, два — не знаю, и мысли мои вновь сделались драматическими. Я, вплотную приблизившийся к грани, за которой скребло клешнями тихое помешательство, я, ощущая уже его запах, влекущий и отталкивающий, видел в воображении Эдичку, попавшего в капкан, поставленный фон Бладом.

…Две передние лапы, лапы в сапогах, намертво схвачены безжалостными зубчатыми дугами.

Время от времени, погружаясь в беспамятство от пронизывающей боли, он пытается их отгрызть.

Зачем он это делает?!

Он это делает, чтобы приползти ко мне.

И умереть рядом.

Умереть рядом с другом, рядом с верным хозяином.

Но нет, лап отгрызть не достало сил — крепки кошачьи кости. И вот, он умирает, умирает, последними квантами сознания воображая меня с Натальей.

…Мы идем с ней, обнявшись. Она звонко смеется, целует, опрокидывает в придорожную траву… Нацеловавшись вволю, спрашивает, недоуменно оглядываясь:

— А где Эдичка? Где Эдичка, мой любимый котик?

— Он погиб, — говорю я, отворачиваясь, чтобы подруга не увидела навернувшихся слез.

Как я был к нему несправедлив, прежде всего, из зависти к его предприимчивости, уму, самодостаточности! А теперь он погиб, погиб при исполнении своего домашнеживотного долга!

* * *

Чтобы не мучить себя бесплодным состраданием, я задвинул образ Эдгара подальше в подсознание и вернулся к беспросветной действительности. Полежав во мраке, сунул голову в люк, послушал.

Тихо…

Попытался сообразить, сколько времени нахожусь в заточении. С 14-30-ти — это точно. Но какого дня? Вчерашнего? Позавчерашнего? Нет, вчерашнего — после двух дней голодания сильно есть уже не хочется… А мне хочется. Да так, что съел бы полдюжины крыс…

Улегся, сглотнув слюну. Чтобы не думать о еде, об участи, стал вспоминать прошлую свою жизнь. Вспомнил ее свет. Вспомнил голубые и черные горы, вспомнил цветники под ледниками, форель на крючке и черные свои обмороженные ступни, вспомнил проходчиков, шебутных и гордых — во, ребята! Да, вот бы сейчас заснуть и проснуться утром в прозрачной от солнца палатке. Съесть тазик макарон по-флотски, и в маршрут на ледяную гору… Забраться на самый верх, а часа в три сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с крепким чаем, банку сгущенного молока, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на горы и голубое небо… И потом опять уйти в скалы и до темноты бегать от обнажения к обнажению, набивая рюкзак все новыми и новыми образцами и пробами… В горах, тайге, пустыне все ненормально. Ненормально красиво, ненормально остро, ненормально врезается в жизнь и память. И люди там ненормально закрученные. А другие в горах случайны. Они здесь, внизу, в городе. Как отец, как братья. В комфорте, рядом с деньгами и развлечениями, больницами и концертными залами… Они в городах, потому что в них есть этажи и ступеньки и при желании всегда можно взобраться не выше себя, как в горах, а выше точно такого же человека. Взобраться и, взирая на оставшихся внизу, ощущать себя значимым… Эти города… Всё в них душевнобольное, вымученное, искусственное, все придуманное. Изобретенное. Даже кошки».

Я вспомнил первую встречу с Эдгаром в электричке. Теодору с памперсом. Поход в кошачий магазин. Наталью…

Да, сказки не получилось. Кот не смог съесть Людоеда.

А Людоед съел Карабаса. Съел меня. И сейчас я у него в желудке. Лежу, неспешно перевариваемый мраком.