И тут совершенно неожиданно, к ужасу Михаила и Унти из мрака, приближаясь к ним, стали вытягиваться две непроницаемо черные руки - это были руки карлика, он хотел потрогать полотно, а еще - убедится, что у него появилось двое новых слуг, так как ему почудилось дыхание толи Михаила, толи Унти - в общем, его раздирали сомнения, но он по прежнему не издавал никаких звуков эта тишина угнетала, этого напряжения нельзя было терпеть долго, хотелось вопреки всему сказать что-нибудь громко, или же рассмеяться.

И тогда девушка, ни на мгновенье не прекращая своей работы, запела:

- Среди скал и ущелий далеких,

Корабль волшебный плывет,

К просторам безбрежно-широким

Он спящие души несет.

И в трюмах его сновиденья,

На палубе дети стоят;

И сладки и тихи моленья,

От них к милым звездам летят:

"Возьмите, возьмите в объятья,

Нам будет средь вас хорошо,

Мы с вами как милые братья,

Примите наш малый стишок.

И там далеко, в мертвом мире,

Останутся наши тела,

Ах милые, пойти на лире,

И лейте потоки тепла.

Так тихо у вас и спокойно,

Такая у вас благодать,

Примите в ваш мир ясно-стройный,

Не дайте назад, в бездну взять".

Вместе с этими строками на Михаила стало надвигаться забытье - в забытье были видения, из них он узнал о жизни девушки. Это была трагическая судьба.

* * *

Это была маленькая-маленькая, загрязненная коморка, в этом мрачном городе - в одном из домов исполинов. Казалось, здесь навсегда поселились морозящие, отчаянные, темно-серые ноябрьские сумерки. За грязными, оплывшими окнами постоянно выл, надрывался ветер; небо полностью было сцеплено завесой из темных туч, из них неслись потоки крупных снежинок - вместе с напором стихии они врезались в стекло и стекло гудело и дрожало так сильно, что главным кошмаром для маленькой, болезненной девочки, которая почти все время лежала на своей кроватки, было, что - это окно разобьется и мириады этих снежинок ворвутся в комнату, унесут ее в свое страшное царствие. Единственным спасением от этого кошмара, было отвернуться к стенке, да укрыться с головою одеялом. Только вот одеяло было совсем старое, дырявое, почти совсем не греющее, а ведь ветер выл в каких-то щелях, проникал в комнату, и было нестерпимо холодно.

Помимо девочки, в комнате была ее старая матушка или бабушка - девочка даже не знала кто, так как эта изможденная, похожая на потемневшую мумию, страшная женщина, почти все время сидела склонившись над маленьким столиком в противоположном конце комнаты, и беззвучно, горько рыдала - девочка не раз видела ее крупные, полные страдания слезы, и сама начинала плакать. Время от времени женщина поднималась, и тяжелой поступью, от которой что-то мучительно скрипело, выходила из комнаты - непременно вслед за этим щелкал замок, и девочка оставалась запертой. Тогда ей было особенно жутко, и она, одинокая, болезненная, дрожала, и молила у кого-то, неизвестно у кого, чтобы матушка поскорее возвращалась. Но матушки очень-очень долго не было, а когда она наконец возвращалась, то казалось еще более страшной, умирающей девочка не могла смотреть на нее без рыданий. А матушка (или бабушка, если хотите) - протягивала в своих костлявых, изъеденных морщинами руках либо краюшку черствого хлеба, либо еще какую-нибудь весьма непривлекательную еду, которую, однако, девочка тут же съедала, так как буквально умирала от голода.