К тому времени, когда я устало оторвался от книг, козодои снова завладели всей долиной. Я погасил свет и выглянул в залитую лунным светом тьму за домом. Птицы сидели там, как и прежде; они отбрасывали на траву и крыши темные тени. Свет луны как-то странно и жутко искажал их очертания, а кроме этого они вообще были неестественно больших размеров. Я всегда считал, что козодои не превышают в длину десяти дюймов, эти же птицы были до двенадцати и даже четырнадцати дюймов длиной и соответственной упитанности, так что каждая казалась особенно большой. Однако у меня не было сомнений в том, что отчасти виной здесь была игра лунного света и тени, воздействовавшая на мое усталое и без того перегруженное сознание. Но не было смысла отрицать, что неистовство и громкость их криков находились в прямой зависимости от их очевидно ненормальных размеров. В ту ночь, тем не менее, среди них наблюдалось значительно меньше движения, и во мне возникла тревожная уверенность, что птицы сидят и как будто действительно призывают кого-то или ожидают, что что-то произойдет. И приглушенный настойчивый голос Хестер Хатчинс вновь зазвучал у меня в ушах, беспокоя и не давая уснуть.

– Так и ждут, чтоб чью-нибудь душу поймать…

II

Странные события, которые впоследствии произошли в доме моего двоюродного брата, начались именно с той ночи. Что бы ни было тому виной, какая-то злобная сила, казалось, овладела всей долиной. Посреди ночи я проснулся, убежденный, что в залитом лунным светом мраке подало голое что-то еще, помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, почти сразу же окончательно проснувшись и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!

И вот тогда я услышал – и стал слушать – и не верил собственным ушам. Что-то вроде пения, то и дело переходящего в завывания, но определенно со словами – на языке, которого я не знал: Даже теперь я не м огу достаточно верно описать его. Вероятно, если можно себе представить, как включают радиоприемник, настроенный одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, возможно, именно с этим можно провести хоть какую-то параллель. И все-таки в том шуме слышался некий порядок, и, как бы я ни старался, избавиться от этого ощущения не мог. Жуткая белиберда, которую я, наконец, расслышал, смешивалась с криками козодоев. Она напоминала мне литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом доминировали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:

– Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нгах, айи Йог-Сотот!

Голоса возвышались, поднимались крещендо и взрывались на последних слогах, которым козодои отвечали ритмом своего пения. Нет, птицы не переставали кричать, просто когда доносились другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а потом торжествующе поднимался и снова обрушивался на меня в ответ на призыв ночи. Хотя звуки и были странными и ужасающими, больше пугали не они сами, а их источник. Исходили они откуда-то из самого дома – либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, я всё больше и больше убеждался в том, что это отвратительное пение возникает где-то в той самой комнате, в которой лежу я. Как будто сами стены пульсировали этим звуком, как будто весь дом вибрировал этими неописуемыми словами, как будто само мое существо участвовало в этой полной уноса литании – и не пассивно, а активно и даже радостно!

Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии, я не знаю. Но постепенно вторгавшиеся в меня звуки прекратились; на какой-то краткий миг я ощутил нечто, похожее на звук сотрясавших землю шагов, удалявшихся в небеса и сопровождаемых громогласным трепетаньем, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома.