Малхолланд созвал своих коллег, и Билли повел их через Центр, указывая на экспонаты, — краткая, пародийная версия обычного представления. Полицейские тыкали пальцами и спрашивали, что это такое. «Ферментный раствор», — говорил Билли или: «Это так, расписание».

— С вами все в порядке, мистер Харроу? — спросил Малхолланд.

— Это огромная штуковина, понимаете?

Не только поэтому Билли поминутно озирался. Ему казалось, что он слышит какой-то шум: очень слабое постукивание, позвякивание, как от упавшей и покатившейся мензурки. И не в первый раз. Он начал улавливать коротенькие обрывки таких неуместных звуков через год после начала работы в Центре. Не однажды он, пытаясь найти причину, открывал дверь в пустой зал или слышал слабый скрежет стекла в коридоре, в который никто не мог войти.

Билли давно уже пришел к заключению, что эти звуки ему мерещатся. Они слышались в моменты беспокойства. Билли поведал об этом феномене кое-кому из сотрудников: некоторые тревожились, но многие тут же рассказывали какую-нибудь историю о гусиной коже или нервном тике. И Билли не очень волновался.

В аквариумном зале команда экспертов все еще занималась сбором пыли, фотографированием и измерениями столешниц. Билли скрестил на груди руки и покачал головой.

— Это все калифорнийские гадюки. — Выйдя из аквариумного зала и вернувшись туда, где ждало большинство сотрудников, Билли стал безмятежно болтать с коллегой, отпуская шутки о соперничающих учреждениях, о том, что споры насчет методологии консервации приняли драматический оборот. — Это новозеландцы, — утверждал Билли. — О’Ши наконец поддался соблазну.

Он не отправился прямиком к себе на квартиру, имея давний уговор о встрече с другом.

Билли познакомился с Леоном, когда оба учились на последнем курсе в одном и том же институте, хотя и на разных отделениях. Леон посещал занятия для получения ученой степени на литературном отделении в Лондоне, хотя никогда об этом не распространялся. С тех пор он нескончаемо работал над книгой «Небезопасное цветение». Когда Леон поведал об этом Билли, тот ответил:

— Понятия не имел, что ты принимаешь участие в Олимпиаде Дерьмовых Названий.

— Если бы ты не бултыхался в болоте невежества, до тебя дошло бы, что это название призвано вздрючить французов. Ни одно из слов не переводимо на их жалкий язык.

Леон жил на окраине Хокстона — район лишь с натяжкой можно было назвать приличным. По отношению к приятелю он вел себя как Вергилий с Данте, таская Билли по художественным мероприятиям и рассказывая о тех, на которые сам не смог попасть, преувеличивая и привирая. Игра их состояла в том, что Билли постоянно превышал кредит по анекдотам, одалживаясь историями у Леона. Леон, костлявый и бритоголовый, облаченный в дурацкую тужурку, сидел в тени у пиццерии, вытянув перед собой длинные ноги.

— Я прождал тебя всю жизнь, Ричмал! Где ты был? — возопил он.

Леон давно пришел к выводу, что голубоглазого Билли назвали в честь другого озорного мальчишки, Уильяма из «Просто Уильяма», и, вне всякой логики, окрестил друга именем автора книги[3].

— В Чиппинг-Нортоне, — сказал Билли, постукивая Леона по голове. — В Тейдон-Бойсе. Как она, жизнь разума?

Мардж, подружка Леона, подставила щеку для поцелуя. Распятие, которое она всегда носила, поблескивало в вырезе блузки.

Билли встречал ее всего несколько раз. «Она что, зациклена на Боге?» — спросил он у Леона, увидев Мардж впервые.

«Да нет. Воспитывалась у монашек.