Мать малодушна. С этой мыслью я уехал. Но видел в Бердянске покосившийся фонарь. Господин генерал, я согласен, что я был преступен не менее вас, я страшно отвечаю за человека, выпачканного сажей, но брат здесь ни при чем. Ему девятнадцать лет.

   После Бердянска я твердо выполнил клятву и нашел его в двадцати верстах у речонки. Необыкновенно яркий был день. В мутных клубах белой пыли по дороге в деревню, от которой тянуло гарью, шагом шел конный строй. В первой шеренге с краю он ехал, надвинув козырек на глаза. Все помню: первая шпора спустилась к самому каблуку. Ремешок от фуражки тянулся по щеке под подбородок.

   -- Коля! Коля! -- Я вскрикнул и побежал к придорожной канаве.

   Он дрогнул. В шеренге хмурые потные солдаты повернули головы.

   -- А, брат! -- крикнул он в ответ. Он меня почему-то никогда не называл по имени, а всегда -- брат. Я старше его на десять лет. И он всегда внимательно слушал мои слова. -- Стой. Стой здесь, -- продолжал он, -- у лесочка. Сейчас мы подойдем. Я не могу остановить эскадрон.

   У опушки, в стороне от спешившегося эскадрона, мы курили жадно. Я был спокоен и тверд. Все -- безумие. Мать была совершенно права.

   И я шептал ему:

   -- Лишь только из деревни вернетесь, едешь со мной в город. И немедленно отсюда и навсегда.

   -- Что ты, брат?

   -- Молчи, -- говорил я, -- молчи. Я знаю.

   Эскадрон сел. Колыхнулись, рысью пошли на черные клубы. И застучало вдали. Частый, частый стук.

   Что может случиться за один час? Придут обратно. И я стал ждать у палатки с красным крестом.

   Через час я увидел его. Так же рысью он возвращался. А эскадрона не было. Лишь два всадника с пиками скакали по бокам, и один из них -- правый -- то и дело склонялся к брату, как будто что-то шептал ему. Щурясь от солнца, я глядел на странный маскарад. Уехал в серенькой фуражке, вернулся в красной. И день окончился. Стал черный щит, на нем цветной головной убор. Не было волос и не было лба. Вместо него был красный венчик с желтыми зубьями-клочьями.

   Всадник -- брат мой, в красной лохматой короне, сидел неподвижно на взмыленной лошади, и если б не поддерживал его бережно правый, можно было бы подумать: он едет на парад.

   Всадник был горд в седле, но он был слеп и нем. Два красных пятна с потеками были там, где час назад светились ясные глаза...

   Левый всадник спешился, левой рукой схватил повод, а правой тихонько потянул Колю за руку. Тот качнулся.

   И голос сказал:

   -- Эх, вольноопределяющего нашего... осколком. Санитар, зови доктора...

   Другой охнул и ответил:

   -- С-с... Что ж, брат, доктора? Тут давай попа.

   Тогда флер черный стал гуще и все затянул, даже головной убор...

   Я ко всему привык. К белому нашему зданию, к сумеркам, к рыженькому коту, что трется у двери, но к его приходам я привыкнуть не могу. В первый раз еще внизу, в No 63, он вышел из стены. В красной короне. В этом не было ничего страшного. Таким его я вижу во сне. Но я прекрасно знаю: раз он в короне -- значит, мертвый. И вот он говорил, шевелил губами, запекшимися кровью. Он расклеил их, свел ноги вместе, руку к короне приложил и сказал:

   -- Брат, я не могу оставить эскадрон.

   И с тех пор всегда, всегда одно и то же. Приходит в гимнастерке с ремнями через плечо, с кривой шашкой и беззвучными шпорами и говорит одно и то же. Честь. Затем:

   -- Брат, я не могу оставить эскадрон.

   Что он сделал со мной в первый раз! Он вспугнул всю клинику. Мое же дело было кончено. Я рассуждаю здраво: раз в венчике -- убитый, а если убитый приходит и говорит -- значит, я сошел с ума.