…Постучали в дощатые двери. Дождались разрешения, вошли в жарко натопленную избу, обстучав в сенях поршни от снега, поклонились в пояс, выказывая уважение старшим и гостям. Выпрямились, жадно рассматривая прибывших. Двое – воины в расцвете лет. Третий младше их, годов двадцать на вид. Одеты добротно. Белёного льна толстые штаны, такие же рубахи. По вороту у каждого – родовые узоры. Да… Вовсе незнамые почему-то. Хотя видно, что дядька Святовид почёт и уважение гостям оказывает нешуточное: стол ломится от яств, на Божьей ладони даже туес немалый стоялого мёда. Однако… И взгляды у всех троих чужаков пронизывающие. Суровые. Одновременно оценивающие.

Дядька глазами показал – в угол идите. Отроки вновь поклонились, молча уселись на лавке там, где велено.

– Они? – Похоже, старший из гостей.

Наставник кивнул:

– Эти. У одного – слух редкий. Иной раз такое разбирает, что диву даёшься.

Это о Храбре. У него такой дар.

Одобрительные кивки гостей. Потом самый молодой с какой-то непонятной иронией взглянул на Слава:

– А сей отрок чем знатен?

Святовид в ответ едва заметно улыбнулся:

– Словенин он.

И – как отрезало. Ну да, словенин. Как и все в слободе. Как и гости. Что тут такого? Но посуровели лики приезжих. Затем старший вполголоса спросил:

– Уверен, воин?

– Слово даю, воевода.

Непонятно… Что дядька имеет в виду? А старший уже смотрит на отрока, и ощущение от взгляда приезжего чужака, будто он всю твою душу вынул из тела, на столе разложил, а теперь тщательно рассматривает, ища в ней изъяны. Даже мурашки по спине побежали. Но терпит Слав. Не подаёт виду, что не по себе ему… Внезапно всё пропало. Молодой положил руку на плечо старшего, и отпустило.

– Верно говорит Святовид: сей отрок – славянин есть, Брячислав.

Тот на младшего взглянул:

– Верю тебе, Боян. Сие – словенин! Беру обоих, воин.

– Так тому и быть, – гулко припечатал доселе молчавший третий.

Дядька вздохнул:

– Когда в путь?

– Утром.

Святовид посмотрел на притихших отроков, махнул рукой:

– Идите в избу. Собирайтесь. Поедете с гостями.

Подростки поднялись, поклонились, потом Храбр осмелился:

– Куда собираться, дядько?

– Пойдёте к Хлопоне, в кладовую. Он знает.

Снова оба юноши поклонились, выказывая уважение, степенно вышли из избы. Но, едва оказавшись на улице, со всех ног припустили к торчащей из снега покатой горбатой крыше оружейни, где ждал их одноногий увечный воин, заведующий кладовой. Тот встретил отроков обычно. Значит – молча. Немногословен был от роду. Указал шуйцей, где стать, чтоб не мешались, сам, поскрипывая оструганной деревяшкой, примотанной ремнями к культе правой ноги, углубился в ряды вешал, где хранилось имущество слободы. Через миг оттуда вылетело два заплечных новеньких мешка, шлёпнулись на большой стол. Затем появился сам, неся в руках ком одёжи. Двое рубах. Двое порток. Одни тёплые, толстой шерсти, зимние. Вторая пара полегче, из льна. Портянки новые. Обмотки. Пояса кожаные, справные, в бляшках бронзовых, густо покрытых жиром. Сунул подросткам по куску ветоши, мол, оттирайте пока. Те принялись за дело. С виду нехитрое, однако, если жир на кожу попадёт, потом пояс пятнами покроется, позору не оберёшься: руки – крюки!

Легли на стол ножи. Настоящие, воинские, в простых деревянных, обтянутых волчьей шкурой ножнах. Охотничьи-то у каждого отрока свои есть. Пара ложек резных деревянных, каждому. Коробочка берестяная с иглами и нитями, льняными суровыми и жильными. Ещё такая же на вид, но чуть меньше, с крючками рыболовными и лесой. Реки славянские рыбой обильны.