– Тогда бы противник мог захватить эти запасы, – объяснил-укусил он из-под пушистых усов.

– Так неужели, – вздыбился Воротынцев, с багровиной на челюсти, – лучше потерять 20 тысяч убитыми и 70 тысяч пленными, чем дюжину интендантских складов?

На Янушкевича – он смотреть не мог без отвращения! По каждому его бабьему движению видно, что это – лжегенерал, и как же может состоять начальником штаба Верховного?! И нет сил помешать ему погубить хоть и всю воюющую армию всей России…

– Склады не устраивались близ границы потому, – уверенно упёрся Данилов, – что мы предполагали на этом направлении обороняться, а не наступать.

Это было верно. Но утыкалось в поспешно изменённый план всей войны – изменённый опять-таки Жилинским, тогдашним начальником генерального штаба, впрочем и военным министром, впрочем и Государем! – впрочем, и великий князь ему сочувствовал. Тут Воротынцев не мог дать себе увлечься. Да надо было и острейшее сказать, как раз в дверях появился и брёл к своему месту Жилинский.

– … Но главное, отчего погибла армия Самсонова, – неготовность её, как и всей русской армии, выступить так рано. Здесь известно всем, что готовность была оценена в два месяца от дня мобилизации. По крайней мере был нужен месяц.

Жилинский дошёл до своего места, но не сел – нет, слишком горячо было говорено! – он так и стал, лицом к Воротынцеву, кулаки о стол. И Воротынцев, выпятив грудь, как к драке, багряный от напряжения, ему одному швырял:

– … Роковым решением было, из желания сделать приятное французам, легкомысленное обещание начать боевые действия на пятнадцатый день мобилизации, одною третью готовности! Обещание невежественное! – вводить наши силы в бой по частям и неготовыми!

– Ваше императорское высочество! – окрикнул Жилинский великого князя. – Здесь оскорбляется государственная честь России, решение, одобренное Государем! По конвенции с союзной Францией…

Уже у Верховного последнюю секунду выхватывая, Воротынцев ещё метнул с ненавистью:

– По конвенции Россия обещала “решительную помощь”, но не самоубийство! Самоубийство за Россию подписали вы, ваше высокопревосходительство!!

(Янушкевича забыли, Янушкевич трусливо голову опустил. Он-то требовал от Северо-Западного ещё на четыре дня раньше…)

– И военный министр! – закричал Жилинский, но голосом надгнившим, нестрашным. – И одобрено Его Величеством! А такому офицеру, как вы, не место в Ставке! И не место в российской армии! Ваше императорское высочество!…

Скульптурно сидел стройный великий князь, нога за ногу в сторону от стола. И сказал Воротынцеву каменно, строгим ртом:

– Да, полковник. Вы переступили границы дозволенного. Вы не для этого получили слово.

Отбиралось последнее слово. Последнее – может быть, во всей военной карьере. И единый звук уступить было жалко! знать – и не досказать?… Уже всё потеряв, ничего не боясь, свободный ото всех запретов, только видя, как дорогобужцы несут на плечах мёртвого полковника, раненого поручика, только видя штабс-капитана Семечкина, бойкого весёлого петушка, прорвавшегося с двумя ротами звенигородцев, Воротынцев звеняще ответил Верховному:

– Ваше императорское высочество! Я – тоже офицер русской армии, как вы и как генерал Жилинский. И все мы, офицеры этой армии, отвечаем за русскую историю. И нам не позволено будет проигрывать кампанию за кампанией! Эти же французы будут завтра нас и презирать!…

Вдруг – вспыхнул великий князь редким у него приступом гнева, и осадил:

– Пол-ковник! Покиньте наше совещание!

А уже Воротынцев был облегчён, освобождён, стрела калёная вынута из груди.