А тут – и эпоха такая, всё пришло в движение, всё так нервно-подъёмно, фейерверком взорвалась революция, – теперь-то и всё менять! (Сейчас революционеры будут появляться у всех на виду, на помостах, на пьедесталах – и Санёк со своим незначительным мещанским лицом не достоин показываться с нею рядом.) Революция! – всё в огненном круговращении, и самый неожиданный жребий может запылать в твоих руках.

В себе она ещё чувствовала столько задатков – дарить! И сама, до переима дыхания, хотела захватной силы, первобытной силы, сильнее себя!

Но именно этого качества было меньше всего в скучной Европе. Но тут сошла красным пламенем с неба революция – и всё преобразила! Сливалось вместе: и ехать в Россию, и пошагать в нетерпеливом напоре своим скалистым звёздным путём!

Надо иметь в себе то особенное чувство – у Александры Коллонтай оно было – принадлежности к феерическому ряду женщин революции, особенному пламенному ряду в мировой истории. Эти события разворачивались – для неё, чтобы ей проявиться! Она входила в своё время, в свои обстоятельства, в свой дух! Она немного опаздывала с приездом в Петроград – но ещё не слишком. И каждой убегающей минутой она ещё впишется в революцию! (Напоследок в Христиании прочла лекцию молодым социалистам: как члены Думы уже пытались предать революцию, но рабочие силой вернули их в Таврический дворец. И как большевики ещё исправят направление русской революции.)

Ехала по Швеции – о Шляпникове уже было мало мыслей: вопрос решён бесповоротно. Конечно, он будет первое время убит, станет уговаривать, обхаживать, заглядывать в глаза, – но у Коллонтай достаточно душевной упругости, чтобы превзойти такие ситуации. Предстоящая встреча не была приятна, но и не угнетала её. Она не дала ему знать о приезде – чтобы первые часы осмотреться без него.

Двое суток этого пути она много думала не о Шляпникове, но – о Ленине. Не как о мужчине, конечно, смешно представить Ленина мужчиной, но о том, как она перед ним обоснует – этого не избежать – свою нынешнюю теорию и свой идеал, С колючими глазками, колючими негибкими доводами (на всякий случай осторожными в незнакомой области), он, конечно, будет пронзать её на смех. Но и она своего детища легко не отдаст: без нового Эроса наполовину угасал и весь смысл революции. Она заранее почти клокотала, представляя себе эти неизбежные споры: и откуда только может браться такое непростительное равнодушие к одной из, скажем, существенных задач рабочего класса? Ведь это лицемерие, не лучше буржуазного! – относить сексуальную проблему к числу «семейных дел», на которые нет надобности затрачивать коллективные силы и внимание! Но стоит, и раньше бывало, заговорить о пролетарской этике, пролетарской сексуальной морали – как наталкиваешься на шаблонное возражение Ленина, что половая мораль – это надстройка, и пока не изменится экономическая база – нечего и…

Спор – будет, и горячий, и уже сейчас надо к нему готовиться, нельзя не отстоять в партии своё верование. Но надо и – умело свою теорию социологизировать, как умеют опытные марксисты. Так прямо, как Коллонтай думала наедине с собой, почти никому в партии и говорить нельзя, да большую часть тонкостей они и не ухватят. Ленину и другим надо говорить приблизительно так.

Сексуальный вопрос имеет особый интерес при материалистическом понимании истории. Его не могут избежать социалистические программы. Разработка морального кодекса – неизменный момент социальной борьбы: ведь отношения между полами влияют на исход борьбы враждующих классов. Надо уже заранее выискать тот основной критерий морали, который порождается специфическими интересами восходящего рабочего класса, – и привести в соответствие с ним нарождающиеся сексуальные нормы. И только тогда будет возможно разобраться в противоречивом хаосе социальных отношений.