– Не покидай нас, батюшка!!!

Зарыдали из солдатской кучки.

И Государь как ударом был прерван в обходе – остановился.

Хотел говорить к солдатам – и не мог.

Кинул голову через себя назад – слёзы ли вернуть к истоку.

Низко резко поклонился оставшимся.

И с опущенной головой быстро направился к выходу.

Но тут Алексеев избочисто-осторожной походкой преградил путь Государю – и начал что-то говорить, модулируя надтреснутое скрипенье в человеческую речь, – да началось в зале шарканье, и даже Свечину слышно было сюда не всё.

Вот что: Его Величество не по заслугам ценит труды Ставки, они делали, что могли. А он желает Государю счастливого пути и новой счастливой жизни.

Счастливой?…

Государь распашисто, нецеремонно обнял Алексеева, тоже заплакавшего, и трижды крепко облобызал.

Каждым долгим поцелуем благодаря за верность.

501

Держалась-держалась Мария – и вот заболевала, как остальные. А Ольга часто бредила при высокой температуре: правда ли, что приехал отец? и какие толпы пришли всех убивать? Здоровье детей поворачивалось снова к худшему в изнурительном цикле кори – и ещё будет милость Божья, если никто не оглохнет и не наляжет других последствий. Чтобы со всеми сразу вместе – ничего подобного не было долгие годы, да никогда. Послал же Бог такое испытание в самые страшные дни короны!

Слава Богу, Алексей болел в этот раз – легче всех. Но зато и отчётливое понимание событий настигало его от часа к часу.

– Так что, я больше никогда не поеду с папой в Ставку? – изумлялся он.

– Нет, мой дорогой, никогда.

И спустя недолгое время:

– Я не увижу своих полков? Своих солдат?

– Нет, дорогой мой мальчик. Боюсь, что нет.

И ещё спустя:

– А яхта? А мои друзья там? Мы никогда больше не поедем на яхте?

Пока что из его «друзей на яхте» неузнаваемо переменился приставленный к нему дядькой боцман Деревенько: озлобился, огрызался. А Саблин, любимец Саблин, сподвижник всех яхтенных прогулок, теперь и капитан «Штандарта», – так и не появился во дворце!

Болезнь детей звала и требовала Александру Фёдоровну – но и заслоняла от той низости и унижений, которыми был теперь обложен и стянут дворец. От пьяных солдатских песен снаружи, вблизи. От глазенья через решётки парка. От того, что караулы Сводного гвардейского полка, вместо прежней красивой процедуры смены, теперь поздравляли друг друга с новорожденною свободой.

Никто не был освобождён из чинов, арестованных в предыдущие дни, но к тому ж ещё арестовали и генерала Ресина – и приходилось и его заменять старшим из уцелевших офицеров.

От Ники пришло несколько телеграмм за эти дни – как всегда лаконичных, со скрытием всех чувств и мыслей от посторонних глаз. Эти телеграммы, как ни вчитывайся, не открывали главной тайны и даже не намекали: что же делается там, в Ставке, вокруг него и в самой Действующей армии? Начинается ли защитное движение? Опоминаются ли русские люди, что они теряют в короне, в троне?

Конечно, не с Алексеевым, порченным человеком, с кем-то другим. С Эвертом?

Не вставал перед глазами государыни такой военачальник, который бы всё возглавил.

Каждое утро государыня начинала с надеждой и молитвой, что в армии подымается движение за Государя. Но ни газеты (да они-то лгут), ни слухи людские не отвечали ей ничем обнадёжным.

Оставалась ещё благородная сила – союзники, особенно королевская Англия и сам Джорджи. Для союзников – какой ужас! Союзники не стерпят такого позора и провала во время войны! Как неуклонно верен был им русский царь, попирая все частные, особенные интересы, – так ответно верны ему будут и они! Английское, французское правительства – они не могут воздействовать в несколько дней, но они найдут влияние образумить восставших! Императрица ждала.