Иногда он заступался. По свидетельству Эренбурга, спас от смерти одного старого мастера, изготовлявшего курительные трубки, заступился за писателя Петра Никаноровича Зайцева, за писателя-сменовеховца Георгия Венуса, автора известного в свою пору романа «Война и люди», а с другой стороны, существует рассказ Вениамина Каверина о том, как Толстой «потопил» в 1936 году писателя Леонида Добычина, которого дважды вызывали для чистки на общее собрание ленинградской писательской организации и довели до самоубийства. Но в то же время благодаря Толстому в 1940 году был издан сборник стихов Ахматовой; вместе с Фадеевым и Пастернаком Толстой пытался представить книгу на Сталинскую премию, о чем донесли Жданову, и тот наложил на это предложение резолюцию, предвосхищающую знаменитое постановление 46-го года:

«Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот ахматовский “блуд с молитвой во славу божию” мог появиться в свет? Кто его продвинул?»

В ответ на партийный окрик 19 октября 1940 года начальник пропаганды и агитации Г.Ф. Александров и его заместитель Д.А. Поликарпов докладывали Жданову: «…стихи Ахматовой усиленно популяризирует Алексей Толстой. На заседании секции литературы Комитета по Сталинским премиям Толстой предложил представить Ахматову кандидатом на Сталинскую премию за лучшее произведение литературы. Предложение Толстого было поддержано секцией».

Книгу Ахматовой изъяли, и все же не все было просто и однозначно в его жизни. И хорошее делал, и плохое. И если взвешивать на весах добро и зло, им содеянное, кто знает, какая чаша перевесит…

После смерти Горького он действительно, как и предполагала его анонимная недоброжелательница, занял освободившуюся вакансию писателя номер один Советского Союза.

В дневнике Пришвина за 1939 год описывается смешная сцена: «2 февраля. Митинг орденоносцев. Ни слова не дали, не выбрали и в президиум, и глупо вел себя я с репортерами, глупо говорил — ничего моего не напечатали. Сижу в перекрестном огне прожекторов, щелкают лейки (одно слово не прочитывается) в жаре. А Толстой пришел, прямо сел в президиум, и после, как сел, Фадеев объявил: “Предлагаю дополнительно выбрать Толстого”. Все засмеялись — до того отлично он сел. И даже мне, обиженному, понравилось».

Он умел и держать себя, и преподносить. Он презирал их всех, сидящих и в зале и в президиуме, он знал, что равных ему здесь нет, как не было полвека назад равных его дальнему родственнику с той же фамилией. Он был настолько в этом убежден, что даже не считал нужным это доказывать.

«Когда Бернард Шоу приехал в Ленинград, — писал Каверин, — он на вокзале спросил первого секретаря (вероятно, Прокофьева), сколько в городе писателей.

“Двести двадцать четыре”, — ответил секретарь.

На банкете, устроенном в “Европейской” гостинице по поводу приезда Шоу, он повторил вопрос, обратившись к А.Толстому.

“Пять”, — ответил тот, очевидно имея в виду Зощенко, Тынянова, Ахматову, Шварца и себя».

Список Толстого придуман, скорее всего, Кавериным, и граф назвал бы, возможно, других, но не в этом дело. В любом случае, каким бы список ни был, на первое место он ставил себя.

Валентин Берестов, в ту пору юноша, начинающий поэт, привеченный Толстым во время войны, так описал свой разговор с Толстым о кумирах своей молодости:

«Я повел прямую атаку:

— Алексей Николаевич, расскажите что-нибудь о писателях, которых вы знали.

— Кто тебя интересует? — хмуро спрашивает Толстой.

— Герберт Уэллс. Ведь вы с ним встречались!

На лице Толстого возникает хорошо знакомое мне озорное выражение, губы обиженно выпячиваются.

— Слопал у меня целого поросенка, а у себя в Лондоне угостил какой-то рыбкой! Ты заметил, что все его романы заканчиваются грубой дракой? Кто еще тебя интересует?

— Как вы относитесь к Хемингуэю? (Хемингуэй — один из моих кумиров.