Однако после окончания сеанса я узнал, что следующим вечером «Унесенных ветром» покажут последний раз, после чего и кинотеатр закроется до мая. Два других уже были закрыты на зиму. Ну и ладно, подумал я. Кому нужны фильмы? Буду читать по вечерам. Я побрел дальше и нашел небольшой уютный бар, где худосочные женщины в кожаных куртках играли в бильярд, а стайка мужчин сидела у камина, смеясь над анекдотами до того бородатыми, что рассказывать их целиком едва ли было необходимо. Я заказал пива и узнал от бармена, что в конце недели это место тоже закроется до мая.

В течение следующих нескольких дней стало очевидно, что, за исключением жизненно необходимых продуктового и аптеки, а также — вот уж диво — стойкого книжного магазина, с октября по май не будет работать вообще ничего. Туристов будет все меньше и меньше. Здесь, как я вскоре понял, останется лишь горстка местных жителей, что все плотнее кутались от холода и с наступлением вечера почти поголовно разбредались по домам, кроме разве что самого заметного городского сумасшедшего — красивого растрепы, который выглядел слегка опаленным, будто только что выбрался из огня; он ходил взад-вперед по Коммершиал-стрит днем и ночью в одних и тех же темных джинсах и фланелевой рубашке, что-то яростно бормоча в ледяной воздух. Останутся два бара, где обслуживают рыбаков, и одно загибающееся вегетарианское кафе. Ну и ладно, подумал я. Никаких отвлекающих факторов. Все семь месяцев буду писать и читать.

Я действительно читал — беспокойно и беспорядочно: прочел половину «Пармской обители», что-то из Филипа Рота, немного Дороти Сэйерс. Я не мог толком сосредоточиться. Я не писал, хотя и старался изо всех сил. Мой блеф был раскрыт. Оказавшись в идеальных условиях — своя комната, полное отсутствие развлечений, — я обнаружил, что вообще не могу писать. Я засиживался допоздна, а наутро не вылезал из кровати до полного пробуждения, но в какой-то момент все равно приходилось подниматься и встречать очередной бессмысленный день, в течение которого я пялился на пишущую машинку, выдавливал из себя пару предложений, зачеркивал их, а затем бродил по берегу залива и пустынным улицам, мимо заколоченных сувенирных лавок и бормочущего мужчины, пока не наступал вечер, и можно было готовить ужин, приниматься за выпивку и читать, ну или пытаться читать. Я купил старенький черно-белый телевизор и смотрел его часами напролет с безрадостным удовольствием наркомана, отчасти вызванным моей готовностью пустить все на самотек. Той зимой я утратил не только последнюю надежду на оптимизм, но и саму веру в него. Мне казалось, что на пороге тридцатилетия мне достался ранний тур по дому престарелых, где один бесконечный день сменяется другим, где сон — единственная мыслимая награда. Одним особенно блеклым февральским вечером я сидел на своем скрипучем клетчатом диване, накидывался водкой, слегка раскачиваясь под бубнеж телевизора, и пообещал, что если выживу в оставшиеся месяцы, то покину Провинстаун и не только никогда больше не вернусь, но никогда больше не окажусь в месте с населением меньше одного миллиона человек.

Но в конце концов я влюбился в Провинстаун — так, встретив кого-то, кто кажется тебе странным, докучливым, потенциально опасным, однажды обнаруживаешь, что сочетаешься с ним законным браком. Когда срок стипендиальной программы истек, я остался на лето, устроился на работу в бар — то есть снова упек себя в глушь, не имея ни денег, ни хоть сколько-нибудь внятного плана на ближайшее будущее. Осенью я отправился в Нью-Йорк, и он мне понравился, но, к своему удивлению, я обнаружил, что против собственной воли скучаю по Провинстауну — так начинаешь распознавать ранние симптомы любви или простуды. Отдельные картинки вставали у меня перед глазами с особой четкостью. Например, освещенная изнутри телефонная будка на западной окраине города — там, где улица, добравшись до соляной топи, изгибается и возвращается назад, — шкатулка тусклого желтого света на фоне черно-зеленых болот и лилового неба в ранних сумерках посреди декабря.