И вот они стоят у могилы Джереми в этот светлый, озаренный ярким солнцем, весенний день. И от этого света и солнца сердце Питтмана ноет еще сильнее. Как ужасно, что сын никогда не испытает счастья общения с природой.

Словно ища поддержки, Питтман обнял Джилл за плечи. И вдруг заметил, что зелень травы на могиле Джереми особенно яркая. Слезы выступили у него на глазах, он вспомнил слова Уолта Уитмена о том, что трава на могилах — это волосы умерших. Волосы Джереми. Но это неправда, думал Питтман. Слова поэта были справедливы, может быть, лет сто тому назад, когда гробы изготовлялись из дерева и их не погружали в бетонную яму и не накрывали бетонной плитой. В те времена тело и гроб распадались, возвращались в землю прахом и порождали новую жизнь. Теперь же, когда тела запечатываются по всем правилам гигиены, смерть является абсолютным концом жизни. Если бы бывшая жена согласилась, тело мальчика кремировали бы, а прах любовно рассеяли по лугу, и теперь Джереми дал бы жизнь ярким цветам. Но жена стояла на своем, а убитый горем Питтман ничего не мог сделать. И, глядя на безликую могилу сына, готов был рыдать.

Проблемы жизни и смерти, занимавшие его весь год, теперь приобрели иной смысл. С момента бегства из поместья в Скарсдейле Питтман стал свидетелем гибели своего друга и отца Дэндриджа, не считая еще нескольких человек, убитых им самим и расстрелянных во время бойни в доме Гэбла. Чем больше Питтман размышлял о насильственной смерти, тем больше склонялся к мысли о том, что к ней следует отнести инсульт Энтони Ллойда и самоубийство Виктора Стэндиша. И, уж бесспорно, гибель Джонатана Миллгейта.

«Я начал готовить некролог на человека, который еще не умер, — думал Питтман. — И в процессе его подготовки оказался замешан в его смерти и стал причиной гибели всех его коллег».

«Большие советники» были носителями зла, в этом Питтман не сомневался. Впрочем, говорил себе Питтман, им и так недолго оставалось жить. Может быть, и не стоило пытаться раскрыть их отвратительные тайны ценою стольких жизней? Интересно, произошли бы все эти события, не будь он искренне убежден в праве общества знать правду о злоупотреблении властью? Но он был уверен в своей правоте, иначе не стал бы семь лет назад преследовать Джонатана Миллгейта, а Берт две недели назад не поручил бы ему подготовить некролог знаменитого старика. «Несу ли я ответственность за случившееся?»

Питтман в это не верил. «Нет, я был прав, начав их преследовать, — мысленно говорил он себе. — Эти выродки полагали, что стоят надо всеми. Ради своей карьеры они готовы были причинить людям невыносимые страдания, даже лишить их жизни. Они заслужили возмездие. Нет, не смерть. Это для них слишком легкий исход. Их необходимо было разоблачить, осудить, высмеять наконец. В старые времена таких монстров выставили бы в клетке на городской площади, чтобы каждый мог плюнуть им в лицо. Может быть, другие дипломаты теперь остерегутся использовать власть во зло».

Размышления, суть которых сводилась к словам «что, если» или «если бы», были весьма типичны для состояния ума Питтмана после смерти Джереми. Он непрерывно придумывал альтернативные реальности (если бы произошло то-то и то-то, события пошли бы иным, более благоприятным путем). Но это «если бы» не происходило. «Что, если» не имело значения. Значение имела одна-единственная реальность. И эта реальность несла с собой боль.

В результате Питтман не был готов к той любви, которую нашел в Джилл. Он привлек девушку к себе. Он обожал ее. «Да, в конечном итоге любовь призвана положить конец невыносимому страданию, — думал он, — но сейчас она была лишь анальгетиком, приглушающим боль, вызванную несовершенством жизни». Он все еще не мог представить себе, насколько был близок к самоуничтожению всего две недели назад.