Смирнов почувствовал себя черепахой. Тело его уже привыкло к бетонному панцирю. Осталось приучить сознание. Трансформировать его в сознание черепахи. А это просто. Надо представить себя уставшим от жизни пресмыкающимся, приползшим в самый центр пустыни, чтобы умереть и перейти в другое тело, в другую жизнь, в которой, может быть, живут по-другому, не так гадко живут.

* * *

Стылый выпустил пар, но настроение у него не улучшилось. Может быть, потому, что назвать сказанное им правдой можно было лишь с одной стороны...

* * *

Операция, шутливо названная Юлией "Северный ветер меняет направление", имела целью поэтапно перевести фирму из теневой части экономики в полутеневую, а затем и в более-менее солнечную. Поняв, что никакими уговорами эту задачу не решишь, Остроградская взяла на вооружение методы своих оппонентов.

Первым делом она пошла к Евнукидзе и без обиняков сказала, что его сын – молодой и неглупый парень с московско-оксфордским образованием – был бы на месте директора "Северного Ветра" гораздо более подходящей фигурой, чем уставший от жизни Борис Михайлович. Был бы, если бы не Паша Центнер, консерватор, традиционалист и к тому же откровенный уголовник...

Потребив это заявление внутрь, Евнукидзе минут пять ходил по кабинету, затем уселся в кресло, поправил монитор, папку для бумаг, подвинул мышь на середину коврика, и, выравнивая клавиатуру относительно краев стола, сказал, что с интересом будет следить за прогрессивными начинаниями мадемуазель Остроградской.

Через сорок минут после, того, как Евнукидзе поправил мышь, Стылый получил задание начать разработку Паши Центнера и Бориса Михайловича. Заскучав, Шура сказал, что "маловато его будет для такой кардинальной задачи". В это время Юлии позвонил Смирнов. Он начал ныть, что скучает, и вообще прочитал в мужском журнале "Андрей", что простата требует регулярного употребления, а не то чахнет и загибается оперативной болезнью. Последнее время любовник все более и более доставал Юлию своей душевной простотой, и она, пообещав ему заехать вечером, положила трубку и сказала Стылому в сердцах:

– Ты вот его утилизируй. Мозгов много, а дурью мается.

И Стылый утилизировал. Так же как и Мария Ивановна. Потому что в жизни так – либо ты используешь себя, либо это делает кто-нибудь другой.

* * *

– Ну скажи, разве плохо тебе со мной было? – повторила Мария Ивановна, с трудом удерживая голову.

Выглядела она хуже некуда. Темные круги под глазами. Пожелтевшая кожа. Синие сухие губы.

У Смирнова комок подступил к горлу, глаза повлажнели.

– Очень хорошо было... – смягчился он. – Я на тебя совсем не сержусь. Тем более, что у меня на тебя виды по-прежнему. На будущий твой женский интерес, пироги с капустой и в меру мягкую постель. Кстати, я несколько дней назад купил тебе голубенький пеньюар... Мне кажется, он тебе понравится.

Борис Михайлович поморщился. Он не ревновал, нет. Просто все связанное с гетеросексуальными отношениями, точнее, с женщинами, у него вызывало омерзение. Мать, избивавшая его по ночам, появлялась в изысканном пеньюаре. Или в тонком кружевном белье.

– Представляю вас в постели... – усмехнулся Стылый. С давно не мытых его волос обильно сыпалась перхоть. – Долго же вам друг друга раздевать придется.

Борис Михайлович захихикал через силу.

– Ничего, у меня отбойный молоток найдется, он всегда при мне, – зло посмотрел на него Смирнов.