Вопреки первому ощущению, которое возникло у меня, когда она шла через мой двор, держа в руках туфли, достойные моей алиментной шлюхи, Марлена проявляла исключительную доброту к тем, кого она любила, и для нее вполне естественно было постараться доставить мне удовольствие, организовав объявление в «Студио Интернэшнл», намазать маслом тост с изюмом для Хью или почитать ему вслух из «Волшебного пудинга», и точно так же в тот год, когда Оливье после развода остался без денег и вынужден был продать свою лошадь, она объявила бунт против суда и всей 60-й улицы. Он получит свою лошадь обратно, это она гарантирует.

Сперва расходы на конюшню покрывали жалкие хитрости Оливье с «Ленивой Люси», то бишь распродажа по кусочкам трех Лейбовицев. Он обращался с ними без всякого почтения, поцарапанные слайды валялись среди обрывков бумаги, карандашей и какой-то имевшей отношение к искусству корреспонденции. Большая часть писем приходила по-французски; хотя Оливье бегло говорил на этом языке, он прикидывался, будто читать на нем не способен.

В тот момент, когда Марлена впервые наткнулась на Оливье, он воображал, что сумел укрыть свой жалкий побочный доходишко от адвокатов жены — чистой воды фантазия, поскольку не составляло тайны, что моральное право на картины Лейбовица принадлежит ему, и оно, естественно, было включено в общее имущество супругов, и парня заставили отрыгнуть до последнего цента все, что принесли ему эти безвкусные сувениры. В одном ему повезло — правда, это выяснилось позднее: юристы, невежды и филистеры, оценили моральное право с точки зрения прибыли, извлеченной из него ранее, то есть, практически, — пшик.

К весне 1975 года, когда Оливье лишился коня и конюшни, Марлена уже была его секретарем и занималась вороньим гнездом бумаг, которые сам он именовал не иначе как «французские дела».

— Что мне с этим делать? — спрашивала она его.

Он заглянул в серый металлический шкап, откуда вываливались прозрачные папки, перевязанные ленточками картонки и разрозненные, обездоленные страницы, потемневшие, пожелтевшие, смятые. Пожал плечами — этакий галльский жест на взгляд Марлены Кук.

— Это об искусстве?

— Да! — вздрогнул он и улыбнулся. — Вот именно! Об искусстве!

Он понятия не имел, как опьянили Марлену только что приобретенные знания, а она стеснялась признаться, что уже прочла Беренсона и Вазари, Марсдена Хартли и Гертруду Стайн, но в тот момент, когда она задавала вопрос: «Это все про искусство?» она уже понимала значение таких корреспондентов, как Вюйяр и Ван Донген,, и скушала достаточно хот-догов за ланчами в «Филиппсе» и «Сотбиз», чтобы поинтересоваться, не оплатит ли это воронье гнездо-архив конюшню, и лошадь. Оливье понятия не имел, как она его любила. Во всех отношениях она ставила себя ниже его — по красоте, по уму, по утонченности. Он не замечал, что рядом с ним — ангел, возвращающий ему силы, перевязывающий кровавые раны.

Марлена обратилась за помощью к буйному Милтону Гессе, который, в свою очередь, был ею покорен. Легко судить — она, мол, использовала старого глупца, но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из этих двоих так смотрел на дело. Она знала, что Гессе презирает Оливье, и знала, что его не переубедить, но она покупала Милту продукты в «Гристеде», она готовила ему «тунца в кастрюльке» по рецепту из «Еженедельника австралийских женщин». И она платила ему, по крайней мере, пять долларов в неделю.

— Принесите мне письма, — предложил Милтон.