Завоняло, когда над свинарником по мосткам топал. Свиней у нас много стало, это хорошо. Было б в три раза больше, кабы берегини уродцев не топили. А поросей кривобоких да безглазых половина родится. После свинарника перья на меня полетели, это девки птиц на матрасы щиплют. Мужики землю на полозьях тащили, новый кубатор строили. Кубатора даже у химиков не было, но мы их научили. Такая штука занятная, цыпляки сами, без курей, из яиц вылазят.

— Славка, Славка, привет! — Мальцы загалдели, что на кубаторе у печи дежурили. — Славка, сколько вонючек порубил, расскажи!

Я малым тоже в дежурство ходил — яйца куриные в лотках переворачивал. Если их не ворочать — сдохнут цыпляки, ага.

На гидроферме у мамани вечно сыро, стены мокрые, улитки ползают, дрянь всякая. Прежде потолок тут был, а с потолка в таких стеклянных плошках огонь светил. Холодный огонь, не из нефти. Поверить в это трудно, как может просто так стеклянная банка гореть? Ну так чо, до войны много чего непонятного творилось. Уже давно над фермой потолок срыли, а поверху стеклом обложили. Стекло кусочками, из разных окон и дверей, я его сам подводами с южных кварталов таскал. Снаружи на ферму хрен зайдешь, она вместе с садиком детским крепче всего охраняется.

Я протиснулся вдоль полок, на полках всюду зелень, травки всякие да овощи, бабы наши их срезают, новые ростки в горшки суют да еще хором песни поют. Над дверью изнутри кусок слова остался — «гидропон…». Другой кусок, говорят, жук-медведь оторвал, вместе с куском жести. Это еще когда с пасечниками воевали, те медведей не ловили, вот они и шастали всюду. И к нам на заводы забредали, через огонь перескакивали, ага. Батя говорит, что медведь не ушел тогда, пока все не перевернул. Голодная зима стояла, в открытой земле всего третий урожай сняли да половину жрать не смогли. Ядовитая картоха получилась, а лук — вообще на лук не походил…

— Славка, сынок!

Вот такая у меня маманя, крепкая, ага, всему хозяйству голова. Отец и женит, и детей крестит, и хоронить без него нельзя, а маманя словно бы в Спасителя и не верит. Некогда ей, на ферме дел до горла, так даже молиться не выходит. Маманя руки вытерла, ощупала всего смешно, как в детстве. Когда она меня так тискает, будто взад мальцом становлюсь. Каждый день маманя меня мяла, а потом, когда спать нас с сеструхой на теплый дымоход загоняли, плакала и с отцом шепталась. Брата младшего они еще тогда не родили. Отец воткнет факел в углу бункера, встанет на коленки и молится, а мама — ни в какую. Травы мне таскала, горечью поила, ноги в бане мяла.

— Сынок, Гавря-то как же?

— Он убил троих, мама.

Я тогда глупый был, не понимал, что родители каждый день мою смерть отгоняли. Каждый по-своему, что ли. Твердые дети обычно до трех лет не доживают. Кроме меня, всего двое взрослых на Факеле есть, один — у химиков, один на Автобазе…

Кожа внутрь растет. А наружи, как панцирь у скорлопендры делается. Мни ноги, не мни, ешкин медь, все едино дубеет. Конечно, не совсем как у скорлопендры, помягче, под мышками мягко, промеж ног. Да и рожа так ниче, будто на солнце обгорел сильно. В детстве страшнее было, мама боялась, что глаза закроются. Ниче, не закрылись. Кожа внутрь растет, пока до больших кровяных сосудов не доберется. Тут и конец обычно. Но я выжил. Может, отец отмолил, может, маманя травками отпоила.

— Тебе отец сказал, что мы насчет тебя надумали? Двадцать третий год идет, жениться тебе пора, Славка, — мама ощупала травяную жвачку у меня на щеке. — Болит еще? Дышать не мешает?

— Это как — жениться? — проснулся я. — Это на ком? Да кому я нужен, твердый-то?

— А ну замолчи, не то схлопочешь!

Это маманя может.