— Я не могу поверить своему счастью! — Карен всегда выказывала склонность к пафосу.

— Да. Только это меня здесь держало. — Мок сел на диване и начал искать на ощупь ночной столик и портсигар.

— Иду упаковать все чашки и твои шахматы. — По шелесту шелка понял, что Карен надела халат. — А потом приду к тебе, и мы проведем одну из последних ночей в Бреслау.

Он слышал, как Карен суетится по гостиной, как звенят чашки, оборачиваемые войлоком и газетами, а потом из его кабинета раздался стук фигур, засунутых внутрь шахматной доски. Уже погружался в сон, когда из прихожей он раздался пронзительный крик жены.

Он встал, поблагодарив Бога за этот боевой клич, который его разбудил и не позволил заснуть с папиросой во рту. Карен дальше кричала, Мок затушил папиросу в пепельнице, к крику жены присоединилась служанка. Мок трясущимися руками руками зажег свечу, натянул брюки и без маски и тапочек выскочил в прихожую.

Когда он увидел причину крика обеих женщин, перестал благодарить Бога. В мерцании свечей было видно отрезанную руку. Кто-то через щель для писем всунул тонкую девичью руку.

Карен перестала кричать и смотрела на мужа. Она знала, что эта ночь не будет последней ночью в Бреслау, знала, что ее упрямый муж не успокоится, пока не схватит преступника, который подбрасывает ему отрезанные девичьи руки, знала, что сейчас — когда на него взглянет — увидит неподвижные темные глаза: безжалостные и бесстрастные, как всегда.

Она смотрела и ничего не могла распознать. Он успел надеть маску.

Он подошел к отрезанной руке и завернул ее в чистое белое кухонное полотенце с надписью «Erwache und lache».

Тяжело сопя, он сел в своем кабинете. Служанка Марта улизнула в подсобку.

Карен села напротив мужа на кресло, в котором отдыхал профессор Брендел.

Она ненавидела сегодня этой воняющего водкой философа за то, что забрал ее мужа на весь день.

Эберхард смотрел куда-то в сторону, когда сказал:

— Я сегодня обещал тебе, что мы уедем как можно скорее из Бреслау?

— Так сказал в постели, после того как мы занимались любовью, — прошептала с надеждой в голосе Карен. — Сдержишь свое слово?

— Нет. — Он встал и прижал ее крепко к груди.

Он чувствовал на руках и лице царапанье ее ногтей, он чувствовал ее слезы на своей груди, чувствовал боль и печаль, он хотел и должен был чувствовать ее жалобу на свое горе.

Мок не благодарил уже Бога ни за что.

Бреслау, суббота 17 марта 1945 года, семь утра

На кладбище св. Лаврентия на Ауэнштрассе четверо одетых в черное мужчин вдавливали подошву башмаков в глинистый, размоченный дождем грунт. Двое из них вдавливали ее сильнее, потому что работали физически. У них были треугольные шляпы, а на их длинных плащах морщились грязные жабо.

Доктор Лазариус и капитан Мок стояли чуть поодаль и наблюдали без слов откапывание недавно насыпанной могилы, рядом с которой лежал крест с надписью: «Берта Флогнер 1928–1945 R. I. P.».

Ветер хлестал дождем по кладбищенским тополям, по кожаному плащу капитана Мока, по старому котелку доктора Лазариуса, лился по недалекой покатой крыше кладбищенской часовне, забарабанил, наконец, о деревянный гроб, который в те времена, когда людей хоронили в мешках, был настоящей роскошью.

Двое могильщиков откопали гроб из могилы.

Один из них со скрежетом вставил небольшую лопату в щель между крышкой гроба и его основной частью, называемой в просторечии лежанкой. Один из гробовщиков вытащил гвозди из крышки, а другой сдвинул ее по лежанке так, что она обнажила верхнюю и нижнюю части тела мертвой.

Мок и Лазариус подошли к гробу. Дождь лился по синему лицу Берты Флогнер, проникал в ее ушные раковины, на которых отмершая кожа шелушилась, а кожа зелено-синяя, он хлестал по ее цветастому платью из перкаля и левой руке с почерневшими ногтями.