|
Иметь в своем распоряжении отдельную комнатку, не страдать от холода и голода и долгие дни и ночи быть вместе с Кристофом в течение уже многих-многих недель было так невероятно прекрасно! И хотя близость войны постоянно вспыхивала на горизонте, их настоящее, их «частная жизнь», как они это называли, освещалась солнцем любви; поцелуи и объятия, драгоценные ночные разговоры — все это и было их подлинной жизнью. Эта жалкая комнатка часто представлялась ей волшебной шкатулкой счастья, окруженной реальными ужасами. Вот если бы можно было защитить ее от всех угроз и опасностей! Она часто мечтала закрыться здесь, отгородиться от этого времени, вырваться из потока жестоких событий в мире, все время бившихся о краешек ее жизни, подобно гибельному прибою. Ах, временами в ней оживала древняя мечта людей о рае, такая же заманчивая и туманная, как пьянящее брожение ее крови, подчиняющее себе всё-всё, все чувства и мысли и даже вызывающее легкое помутнение разума; казалось, будто некая древняя и прекрасная мелодия проникла внутрь нее, словно поток немыслимой радости, словно золотистая пылающая и пульсирующая жидкость…
Долгие-долгие годы войны она так часто изнемогала под безрадостными мелочами быта, что они временами приглушали огонь ожидания. Эти годы улетучились как сон, который кажется бесконечным, пока спишь, а при дневном свете рассеивается, они сгорели в пламенных минутах настоящего; да, она была укутана в счастье, как в великолепные золотые одежды, и танцевала в них, подобно восторженному ребенку. Временами ей казалось, что своими прошлыми мучениями она все же не заслужила такого счастья, и, когда наступал час очередной жуткой бомбежки, она чуть ли не радовалась, что тревогой и страхом сможет заплатить хотя бы часть своего долга. Улыбнувшись, Корнелия выбросила окурок. Один Бог знает, сколько стоит улыбка на губах любящей женщины… Причесываясь этим утром, она увидела первые седые волосы и вдруг подумала, что ей скоро исполнится тридцать; Господи, как это чудовищно много — тридцать лет! Тяжесть этого открытия, чуть было не обрушившаяся на ее плечи, скользнула мимо и потонула в потоке времени; эти тридцать лет представились ей как большой скачок; а что, если будет еще один такой скачок и ей стукнет шестьдесят? Господи помилуй — шестьдесят лет! Если б она могла знать силу своей обворожительной улыбки, то поняла бы, что и в шестьдесят не будет выглядеть старухой… Ей даже захотелось выкурить еще одну сигарету, но было лень опять вставать и идти к тумбочке; у печки так тепло и уютно, так приятно следить за течением своих мыслей и пребывать в неподвижности, поддаваясь чарам бесконечной гармонии… И вдруг Корнелия услышала звук шагов Кристофа: один шаг легкий, второй тяжелый, а между ними звонкий удар палки; просияв, она вскочила, опять поставила чайник на огонь и поспешила к двери. После первого радостного объятия она испытующе вгляделась в его лицо: ей померещилось, будто по нему промелькнула какая-то тень, но, как ни старалась, ничего не заметила… — Боже мой, — сказала она с улыбкой, накрывая на стол, — разве мы с тобой уже не стали бродягами много лет назад? И думается, в нас навсегда останется что-то от вспугнутых птиц из разрушенного гнезда, присевших передохнуть на телеграфные провода, покуда уличный мальчишка не швырнет в них камнем. Нам уже никогда не удастся избавиться от этого бродяжьего духа. Или ты полагаешь, что мы когда-нибудь будем жить в том времени, какое наши родители называли мирным? Кристоф откупорил бутылку вина и придвинул к столу стулья; сияющими глазами он неотрывно следил за грациозными движениями этой красивой женщины, и снова и снова ее лицо наполняло его радостью. — Главная дикость в том, — сказал он, — что нас вообще нельзя назвать поколением. Родившиеся в годы войны, под скипетром ничтожного кайзера, выросшие в беспомощной республике, гуманной до такого идиотизма, что, ничего не понимая, обнимала своих убийц, мы утонули в полном мраке этого государства как раз в тот момент, когда в нас загорелось пламя юности; и бешеной травлей нас как хлыстами прогнали через все кошмары власти, да так, что мы и опомниться не могли, пока оно не забилось в последних конвульсиях, которые совершаются теперь на наших глазах в грозном свете факелов, возвещающих ее крах. |
