Поскольку лавка была закрыта, он побрел, пошатываясь, по деревенской улице и вошел в низенькое и душное помещение почты; резкий звонок дверного колокольчика вывел его из полусонного состояния; ему показалось, будто этот резкий, пронзительный звук выудил его из какого-то водоема с теплой болотистой, стоячей водой и вытащил на поверхность реальных событий. В комнату вошла женщина, поздоровалась с ним на местном диалекте; он встрепенулся и взглянул на ее округлое, маслянисто блестевшее лицо; судя по всему, женщина только что возилась в коровнике, потому что, войдя, принялась вытирать грязные руки о передник. Потом вдруг воскликнула: «Ах!» — и всплеснула руками, словно удивляясь собственной сообразительности. «Вы наверняка господин Бахем, верно?» Кристоф почему-то не сразу расслышал свою фамилию, будто она прозвучала на каком-то другом языке. Потом он постучал пальцем себя по лбу и улыбнулся, подумав, что женщина приняла его по меньшей мере за пьяного.

— Верно, — сказал он, — это я, а в чем дело?

Женщина неторопливо надела очки и стала рыться в ящике стола.

— Дело в том, что три дня назад на ваше имя пришла телеграмма, мы уж хотели было отослать ее обратно.

Кристоф взял в руки желтый конверт и торопливо вскрыл его, а прочитав текст, чуть не упал, как от удара тяжеленной дубиной. Он стал ловить ртом воздух и беспомощно оглядываться, ища, куда бы присесть, ибо впервые в жизни почувствовал, что его не держат ноги. Подняв руку к горлу, чтобы расстегнуть воротник, он во второй раз за этот день убедился, что на нем не было рубашки. Опустившись наконец на ящик из-под маргарина, Кристоф читал и перечитывал слова: «Йозеф арестован, пришла повестка, тебя призывают в армию, немедленно возвращайся. Мама».

Ежась от озноба и непривычно стыдясь своей наготы, Кристоф медленно шел по деревенской улице. Потом прибавил шагу, в голове у него все перемешалось; лишь когда он пришел в палатку, быстро натянул одежду и обулся, то почувствовал себя лучше. Дикое отчаяние напало на него, словно зверь, накинувшийся сзади и начавший душить… Да, он просто физически ощущал это отчаяние как страшную силу, вцепившуюся в него когтями. Итак, Йозеф попал в кровавые застенки власти, а его самого ожидала ужасная серая мельница армейской службы… Значит, весь тот ужас, чью тяжесть они оба всегда сознавали, теперь придется испытать на собственной шкуре… Жизнь угасла; все, что еще оставалось прекрасным и человечным, теперь, в тисках тупой и развращенной власти, неминуемо исчезнет для них — ведь они оба окажутся втянутыми в ее мерзкий круг; неизбежно, как заход солнца на западе, над их жизнью отныне нависнет беспросветный мрак мучений, причиняемых властью…

Кристоф начал неторопливо укладывать вещи в рюкзак, потом оставил это занятие и попытался представить себе свою будущую жизнь, но мысли отскакивали, словно наталкивались на громадные серые горы, которые отбрасывали их назад, в их собственное русло… Так он и кружился мысленно в водовороте своей боли, растерянности и темной власти страха…

И вдруг Кристоф вспомнил тот день, когда он подумал: крест, который уготован каждому, для него абсолютно неприемлем; ему стало ясно, что теперь этот крест превратился для него в реальность, ибо ничто не было ему столь противопоказано, как армия, пропитанная духом беспрекословного пруссаческого повиновения; вся его душа буквально содрогалась при виде любой казармы…

Кристофа охватило смутное беспокойство; он начал было складывать палатку, но вскоре бросил и это дело, попытался закурить, но тут же отшвырнул сигарету, потом побежал к реке и вытащил из воды их винный запас.