– Вы должны убедить общественность, что у нас все делается по закону, – с абсолютной верой в то, что говорит, завершил монолог Николай Иванович.

– Если вы думаете, что я буду прикрывать ковалевский зад своим авторитетом, – язвительно откликнулся Костя, – то, увы, ошибаетесь. Не буду. Тело покойного Кошеля я осмотрел лично, там вины ковалевской нет, но если санитарное состояние камер не будет отвечать нормативам, я на это укажу. Будьте уверены.

Глава администрации поперхнулся и, словно в поисках моральной поддержки, посмотрел на майора. Но и Тохтаров не был склонен к компромиссу.

– Вы мою позицию знаете, Николай Иванович, – сухо произнес майор. – Помещение не приспособлено, условий для содержания контингента там нет. И вряд ли к нашему приходу они там появятся.

– Так забери их к себе, – недоуменно предложил глава.

– Куда я их дену? На головы друг другу посажу? У меня и так в камере на четверых по двенадцать человек сидят, им уже кислорода не хватает!

Глава администрации перевел взгляд на священника, долго соображал, какая может быть поддержка со стороны церкви, но, так ничего и не придумав, махнул рукой.

– Ладно, дело покажет, – устало вздохнул он. – У меня и без вашего Ковалева проблем хватает.

В комиссии оказалось восемь человек. Бог весть кем и по какому принципу она подбиралась, но на первое заседание явились не все, и прошло оно сумбурно и нервно. Причем общая сумятица усугублялась тем, что каждого члена комиссии по отдельности и всех вместе усиленно осаждали матери и жены подследственных.

– Константин Иванович! – дергали за рукав главврача. – У моего-то обострение! Ему лекарства нужны! Вы бы сказали, чтоб разрешили передать.

– Это не ко мне! – отмахивался главврач. – Это к Тохтарову обращайтесь, он у нас обеспечением заведует!

– Так он, чурка нерусская, и слышать не хочет про обезболивающие! Говорит, это наркотики, а какие это наркотики? Он же без них не может! Ну, Константин Иванович…

В таком бедламе комиссия смогла собраться в полном составе и выехать на место лишь к вечеру. Выделенный райадминистрацией «рафик» бодро прыгал по кочкам, и поначалу не горевшие энтузиазмом его пассажиры уныло смотрели на сюрреалистический, как после гражданской войны, пейзаж. Вставший на прикол в девяносто четвертом году молокозавод, брошенный еще в шестидесятых по причине полной ненужности рыбозавод, набитые гниющей техникой автобазы, ржавеющие, гремящие обрывками рыжей жести некогда серебристые ангары – все навевало печальные мысли о тщетности человеческих усилий, по крайней мере в этой, отдельно взятой, стране.

На таком фоне приспособленное Ковалевым под изолятор помещение выглядело настолько веселее, что даже отягощенные длительным созерцанием российской действительности члены комиссии приободрились. Небритые, помятые личности беспрерывно таскали и складывали на задах бесчисленные трубы и отопительные батареи, пронзительно воняло гудроном и горелым железом, а разодетые в подбитые коричневой кожей спецовки сварщики деловито цвиркали электродами почти в каждой комнате. Сразу было видно – если где и могла осуществиться розовая мечта бывшего советского человека о полной занятости, то только здесь, под патронажем инициативного, деятельного, расторопного Павла Александровича Ковалева.

– Давно жду! – широко и открыто улыбнулся он взъерошенным от недавних препирательств с инициативной группой и помятым плохой дорогой гостям.