Поразительное его пристрастие к дактилическим окончаниям и рифмам объясняется — если не вполне, то отчасти — именно тем, что эти окончания в русской речи дают впечатление изматывающего душу нытья.
Семьдесят пять процентов всех написанных Некрасовым стихов имеют именно такие окончания: вся огромная поэма «Кому на Руси жить хорошо», «Влас», «Коробейники», «Орина, мать солдатская», «Пожарище», «Кумушки», «Застенчивость», «Дешевая покупка», «Зеленый шум», «Детство», «Филантроп», «Говорун». И нередко бывало, что, начав стихотворение каким-нибудь случайным размером, он, чуть только дело доходило до особенно близкой, заветной (и потому наиболее волнующей) темы, переходил в середине пьесы к своим излюбленным дактилическим окончаниям стихов. Поэма «Рыцарь на час» начата у него в анапестах, но едва только он вспомнил о материнской могиле, как сейчас же в его стихе заголосили, завыли пронзительные и тягучие дактили:
То же случилось, когда в стихотворениях «Железная дорога» и «Балет», он, по самому случайному поводу, коснулся любимейшей темы — народа:
В «Размышлении у парадного подъезда» это особенно ясно: покуда автор придерживался эпического повествовательного тона — рифмы были мужские и женские. Но едва повествование окончилось, и началось лирическое место — едва от слов «он» и «они» Некрасов перешел к слову «ты», тотчас же окончания стихов удлинились:
Но когда от слова «ты» Некрасов перешел опять к слову «он», дактилические окончания исчезли:
Подробнее об этом у нас говорится ниже, здесь же отметим еще одну особенность некрасовского стиха:
Некрасов умел писать как-то так, что гласные звуки у него тянулись дольше, чем у всякого другого поэта. Нет никакой возможности прочитать, например, его знаменитые строки:
не вытягивая каждого ударяемого гласного звука:
В этой особой протяжности гласных — своеобразие и обаяние его лирики. Отсюда характер плача, свойственный его стихотворениям. Сам он говорил свои стихи протяжно, вытягивая гласные так, что они приобретали долготу, необычную в русской речи. Один из слышавших его чтение незадолго до его смерти вспоминает теперь: «слабым голосом, слегка нараспев, растягивая стих, прочел нам Николай Алексеевич свое стихотворение». Речь его и в обыденной жизни отличалась протяжностью гласных.
Не только звуки, но и слова в его стихах были длинные, вытянутые до последних пределов –
Он не был бы гений уныния, если бы его не влекло к этим тягучим — пятисложным, шестисложным, семисложным — словам: све-то-пре-став-ле-ни-е, ко-ле-но-пре-кло-нен-ны-е, чле-но-по-вре-жде-ни-е и проч., и проч., и проч.
Таким образом он удлинял в своем стихе все, что только мог удлинить:
1) Удлинял слова.
2) Удлинял гласные звуки.
3) Удлинял окончания стихов.
Рядом с этими длинными словами и звуками любое стихотворение Пушкина покажется почти скороговоркой.
Еще в молодости, еще в 1838 году, он заплакал своим некрасовским тягучим стихом:
да так и проплакал тягуче до самой последней песни:
Этот мучительный ритм естественно должен был питаться такими же мучительными образами, видениями лютых истязаний и мук.
Эти образы всегда привлекали его. На полях его рукописей мы недавно нашли такие, сделанные в разное время заметки:
«Если ранить человека (медицинский факт), умирая, он смеется. Так и мы».
«Когда ранят человека в живот, и ползут из него внутренности, он смеется. Медицинский факт».
«Когда из человека кишки тянут, он умирает, а смеется (факт медицинский). |