Другая внутренняя опасность, грозящая исказить содержание мысли, — опасность соглашения. Мысль живет под страхом «быть затоптанной», уничтоженной, и лишь соглашения и компромиссы дают ей возможность надеяться на спасение. И хотя «оговорки» и «уступки» влияют на мысль самым пагубным, «растлевающим» образом, хотя мысль при этом хиреет, «живет жизнью неполною и далеко не нормальною, но, по крайней мере, она не навсегда «вычеркивается» из числа умственных ценностей, обращающихся в человечестве, и со временем, конечно, возвратит себе утраченную силу и достоинство». Таким образом, решая важнейший для революционной мысли тактический вопрос, Салтыков устанавливает принципиальную возможность, а при определенных условиях и необходимость прибегать к соглашениям ради самого «выживания» мысли.

В связи с этим в последних строках статьи Салтыков поднимает тему так называемого абстенционизма. Самое слово «абстенционизм» (лат. — abstentio — воздержание, отказ) было извлечено Салтыковым из современной ему французской политической терминологии. Абстенционистами называли тех французских политических деятелей — сторонников Прудона, — которые считали, что «будущая революция не должна компрометировать себя никакими сделками с настоящими порядками Франции», и поэтому устранились от участия в избирательном движении. Хотя статья об «абстенционизме» и не была Салтыковым написана, принципиальное понимание им этой проблемы не вызывает сомнений. Салтыков, конечно, имел в виду теорию, подобную той, которая пропагандировалась в свое время на страницах «Русского слова» и была подвергнута им критике в не появившихся тогда в печати — статье «Каплуны» и заключении мартовской хроники «Нашей общественной жизни» за 1864 г. В «Отечественных записках» Салтыков вновь коснулся этой темы, например, в рецензии на «Засоренные дороги» А. Михайлова: он считал долгом литературы «анализировать капища», не боясь «прилипающих нечистот», призывал избегать «гадливости», оправдываемой тем, что «слишком близкое общение с жизнью может подвинуть на сделки с нею, сделки же, в свою очередь, могут подорвать чистоту мысли, чистоту убеждения» (см. наст. том, стр. 264). Салтыков никогда не забывал о том высоком идеале, во имя которого в конце концов литература обязывается вступать «в близкое общение с жизнью», не склонялся к практицистскому толкованию задач литературы. Однако отсутствие общения с жизнью, «изолированность», каковы бы ни были ее причины, по глубокому убеждению Салтыкова, омертвляют и искажают мысль. (Этот свой тезис Салтыков иллюстрирует положением французской либеральной мысли после декабрьского переворота 1851 г.) Чистота мысли определяется не ее консервацией, «абстенционизмом», но постоянным развитием, невозможным без общения с движущейся жизнью. «Мысль живет и питается практическими применениями».

Перейдя от общих, принципиальных суждений к анализу труда Станкевича, Салтыков, в соответствии со своей задачей, не касается содержания социально-политических и исторических взглядов Грановского, существа его научного метода, изложению которых посвящено немало страниц указанной книги. Салтыкова интересует само положение «одного из деятелей русской мысли» относительно той среды, которая его «выделила» и в которой он вынужден действовать.

Салтыков показывает, что тезис Станкевича о сочувственном отношении «среды» к деятельности Грановского является поверхностным и противоречит фактам (см.