Член Всемирного клуба одесситов Е. Голубовский полагает: «Бабель был настоящим певцом Одессы, он тонко чувствовал Южную Пальмиру, ее пульс, ее сердце. Он был настоящим ее сыном». Сейчас она войдет: на самом деле Бабель был замечательным русским писателем-стилистом, который менее других литераторов-одесситов подходит для сочиненной ему роли символа литературы Города. Разгадка же творческого метода Бабеля заключается в том, что для него на первом месте стояло слово; а вяжутся ли красиво выписанные фразы со здравым смыслом, как говорят в Одессе, было уже вторым вопросом.

Всемирный клуб одесситов планирует установить памятник писателю Бабелю. Очень бы не хотелось, чтобы основание монумента Крошки Цахеса Бабеля раздавило и без того чересчур хрупкую память о писателях, заложивших основы подлинно одесской литературной школы.

ЭТО ВЫ В МОСКВЕ ГРОЙСЕ ХУХЕМ, А В ОДЕССЕ — ЕЛЕ-ЕЛЕ ПОЦ

ИЛИ

ТО, ЧТО В МОСКВЕ ХОХМЯТ, В ОДЕССЕ ЕЛЕ ТЯНЕТ НА ЧЕТВЕРТЬ АДИЁТА.

Мне таки хоть раз, но сильно повезло в жизни: я никогда не играл в КВН. Как-то на рассвете заката Советской власти случайно встретился в баре с Яном Гельманом. В нынешние времена Ян торчит в Москве, где ежемесячно выдает пару сот шуток для российского телевидения. А во время той давней встречи у него впереди паровоза было написать текст для «Джентльменов», которым предстояло выступать перед делегатами Всесоюзного комсомольского съезда.

— Какие проблемы? — сказал я Гельману. — Давай изобразим в темпе вальса.

— Начинай, — предложил он.

— Джентльмены, среди нас есть комсомольцы? — Нет, среди нас только джентльмены.

Ян улыбнулся и сказал, что такую шутку нельзя озвучивать не то, что со сцены московского Дворца съездов, но даже в клубе затрушенного Урюпинска. В отличие от меня, Яну по сию пору не нужен цензор, ему вполне хватает внутреннего. Вот почему Гельман не создаст шутки, которая может вызвать даже легкое сомнение у редакции программ российского телевидения.

Как издавна говорили в одном веселом городе, ничего сильно страшного. Куда страшнее, когда приезжий начинает строить из себя одессита и, не зная ни языка, ни истинных традиций Города, позиционироваться за его пределами мордой лица одесского хохмача. Как, например, это делает доблестный популизатор даже так называемого одесского юмора Валерий Исаакович Хаит, составивший увесистый том под названием «Одесский юмор». Справедливости ради, о Валерии Исааковиче нельзя по-одесски сказать, что он тухес кирпичом вытирает. Но ведь вытирал в свое время, да еще как! Однако откуда московскому издательству «Эксмо», выпустившему его творение, знать, что являет собой настоящий одесский юмор?

И вспомнил я крылатую фразу одесского языка «Ша! Ребе будет говорить», прочитав откровения Хаита «Об одесском юморе и не только о нем», отрывающие талмуд его производства. Ребе таки сказал: «А вот против чего хочется категорически возразить, так это против жаргона и дурной языковой экзотики. И тут я полностью разделяю иронию короля одесских фельетонистов начала двадцатого века Власа Дорошевича, фельетон которого «Одесский язык» и открывает эту книгу. Главная мысль этого фельетона тоже состояла в том, что так называемый одесский колорит вполне можно выразить в пределах норм русской грамматики.

Правда, и тут бывают исключения. Вот Бабель, например. В рассказе «Король» читаем:

— Беня, — сказал папаша Крик, старый биндюжник, слывший между биндюжниками грубияном. — Беня, ты знаешь, что мине сдается? Мине сдается, что у нас горит сажа…

— Папаша, — ответил Король пьяному отцу, — пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…

Но это Бабель, многие фразы из рассказов которого не зря разошлись на цитаты.