«— Эй ты, штымп, — тихо произнес босяк… — Тебе котлы не жмут?».

«Штымп» в данном контексте столь же уместен, как и «котлы». Ведь не зря в нашем Городе процесс, предшествующий деторождению, именуется «штымповкой». В Одессе могут жать шузы или зубы, но только не бимбары. И если шкет (он же шпингалет) ходил в те годы при бимбарах, это уже о чем-то говорило. В частности, что связываться с ним себе дороже, тем более толчочной рвани, не рисковавшей раскатывать гембы на то, что запросто могло привести ее к летальному исходу.

«Тебе кричать в сортире: «Занято», а не воевать», — говорит пациенту грабитель. «С таким голосом надо кричать в сортире: «Занято», — крылатая фраза-рецензия одесского языка, звучащая исключительно в адрес плохого певца.

Сильно повеселила «Арка с табличкой «В этом доме туалета нет». Таблички с надписями «В нашем доме нет второгодников» прекрасно помню, но мне не хватит никакой фантазии иметь себе представить послевоенную Одессу без дворовых туалетов. И тем более с такой экзотической для Города надписью «В этом доме туалета нет». В нашем доме дворовой сортир успешно функционировал еще в конце семидесятых. Одним из его постоянных пациентов была мадам Ерошкина на сто седьмом году жизни, и именно подобными ежедневными моционами она во всеуслышание оправдывала свое долголетие. А надписи «Параша на переучете», «Сортир выходной», «Сральня на обеде» и даже «Туалета нет» делались исключительно мелом от руки на воротах многих домов в центральной части Города еще в восьмидесятых-девяностых. Сегодня это большая редкость, однако, с опубликованным мелом на воротах объявлением «Туалет нет» я ознакомился на Дворянской улице в 2009 году. Как бы между прочим, процитированное выше «Сортир выходной» и означает в переводе на русский язык «В этом доме туалета нет», сочиненное минским писателем Бондаренко в «Ликвидации» уже его пошиба.

Гоцман, каким был в кино, таким и остался в романе. Он таки умный, но мало. Чисто больной на голову, а лечит ноги. «Антона тебе на затылок пообтерли», — пропагандирует этот извращенец. Подполковнику милиции уже за мало антона на шнобеле, ему еще и обвафленный чумпол подавай. «Давай еще челомкаться начнем», — выдает очередную бульбу Гоцман-Поцман, хотя в Одессе по сию пору «цёмаются», а не «челомкаются» а ля Бульба не в белорусском смысле слова. «…с которого весь кипеж поднялся», — тоже слова Гоцмана. Кто-то и после этого будет сомневаться, что Гоцман таки Поцман? Одессит, говорящий «кипеж», все равно, что маршал Жуков, рапортующий Сталину: «Тухес нет — считай уродка».

Но если быть откровенным до таки самого не обтертого об затылок конца, Гоцман мало того, что Поцман, так еще и на всю голову. Клянусь здоровьем детей моих соседей!

Гоцман рассказывает: «Батя в порту бочки катал. Смешно, правда, еврей-грузчик?

Говорил, шо никакой еврей, кроме него, на такую работу не мог бы поступить». После этих слов любой, даже не чересчур припоцанный одессит, и тот бы понял: явно переодетый Гоцман и есть жябий шпиён Акадэмик. Тем более что он общается с Норой, которая читает Бунина. Как бы между прочим, смежники товарища Гоцмана расстреляли жену одесского писателя и художника Федорова не так за мужа-эмигранта и веру в Бога, как за хранение книг вражины Бунина.