– Я вернулся, чтобы сказать, что вам надо собрать вещи. Мы отправляемся в Брундизий, – объявил он друзьям.

При этом слове Агриппа вскинул голову, но первым заговорил Меценат:

– Я только что объяснял этому проницательному матросу, почему нам надо ехать куда угодно, но только не в Брундизий. По крайней мере, до того времени, как в Риме не наведут какое-то подобие порядка. Там царит хаос, Октавиан. Поверь мне, каждая римская семья сейчас удваивает охрану, готовясь к гражданской войне.

– Ты прав, – ответил Гай Октавиан. – Но тем же заняты и легионы в Брундизии.

– Тогда объясни мне, почему тебя туда несет.

Он увидел, как взгляд его товарища ушел куда-то внутрь, глаза затуманились, а голова поникла. Заговорил Октавиан после долгой паузы.

– Потому что эти люди верны Цезарю… моей семье. Если остался кто-нибудь, кто хочет отомстить за его убийство, я найду их в лагере у моря. Вот почему я должен скакать туда.

– Ты понимаешь, что это могут быть те самые люди, которые, не задумываясь, убьют тебя? – мягко спросил Цильний Меценат.

Октавиан бросил на него короткий взгляд.

– Я должен с чего-то начинать. Не могу позволить им отмыть руки дочиста и продолжать жить, будто ничего и не случилось. Я знал его, Меценат. Он был… лучше этих тявкающих римских псов, лучше любого из них. Он бы захотел, чтобы я вошел в их дома и обошелся с ними точно так же, как они обошлись с ним.

Агриппа кивнул, почесывая бороду.

– Он прав. Мы должны скакать в Брундизий. Здесь мы слишком далеко, чтобы что-то знать.

Меценат переводил взгляд с одного из них на другого, и в его глазах больше не поблескивали смешинки.

– Три человека? Против легионов Рима? – спросил он изумленно.

– Нет, не против, а с ними, – ответил Октавиан. – Я знаю этих людей, Меценат. Я служил с сотнями, нет, с тысячами из них. Они вспомнят меня. Я, по крайней мере, знаю их лучше, чем все эти старики в Сенате.

– Ясно, – кивнул Цильний. – Это… приятно слышать.

Он посмотрел на Агриппу, ожидая, что тот подаст какой-то знак, подтверждающий его нежелание участвовать в этом безумии, но здоровяк не отрывал глаз от Октавиана. Молодой человек, который сейчас легко спрыгнул с лошади и широкими шагами пересекал двор, произвел на него впечатление еще при их первой встрече, двумя годами раньше. И не тем, что был кровным родственником Цезаря или видел великие города Востока. Нет, дело было в другом: молодой римлянин мог разглядеть в лихорадочном мельтешении купцов, патрициев и солдат то, что действительно имело значение. Виспансий помнил его выступление на каком-то пиру. Октавиан говорил так хорошо и плавно, что его слушали даже пьяные. Он говорил о гордости, которую они должны испытывать за те достижения, что несли миру, но Агриппа слышал в его словах и другой подтекст: ответственность, при этом ложившаяся на тех, кто представлял Рим в дальних краях, и цена, которую приходилось платить этим людям. Он с восторгом впитывал в себя идеи, которые никогда в жизни не пришли бы в голову его отцу, гнавшемуся исключительно за прибылью.

Как-то раз напившийся патриций начал смеяться над Октавианом. Одним движением руки Агриппа сбросил его с балкона. Он улыбнулся, вспомнив насмешливое изумление, отразившееся на лице Октавиана, когда толпа устремилась мимо них обоих к упавшему. Этого хватило, чтобы завязалась дружба, хотя на том пиру они увиделись впервые. Они пили и говорили до зари, и Агриппа возблагодарил своих богов за то, что послушался в тот вечер отца и пошел на пир. Следующим утром он не заключил новых сделок и не пошел искать богатых девиц, которые могли бы составить ему выгодную партию.