Хотя пейзаж вокруг был знаком до мелочей, нес на плечах поручик вовсе не раненого фон Миндена: его пригибала к земле огромная каменная глыба — выщербленная пулями и окрашенная кровью. Одна из тех, меж которых он, чтобы спасти свою жизнь, оставил умирать безвестного солдатика. Покорную пешку в игре, придуманной вовсе не им.

Вот он, бредет чуть поодаль, опустив голову. Он тоже несет камень, правда, куда меньше. И не в странноватую свою мешковатую униформу одет, а в просторный белый балахон. Кровь стекает по короткому ежику волос, странным образом не пятная его белоснежных риз…

Все они здесь: и Еланцев, и Селейко, и Ратников, и Таманцев… Облаченные в белое помощники несут и несут каждый свою ношу, не ропща и не задавая вопросов. Но Бежецкий точно знает, что попутчики — не навсегда. Впереди распахнулась во всю ширь бездна, и оттуда веет жаром, будто из печного поддувала. И на краю ее все, кроме него, должны будут сложить с плеч свой груз. Пусть она совсем не приближается, с каждым шагом отдаляясь на такой же шаг: у каждого пути должен быть свой финал…

Смертельно хотелось пить. Вода была рядом — только руку протяни. Необъяснимым образом она колыхалась неподалеку — не струилась по земле, не текла с неба, не была налита в какой-нибудь сосуд. Время от времени она подплывала к самому пылающему лицу, едва не касаясь губ. От нее веяло умиротворением и прохладой, нужно было лишь чуть приоткрыть рот, чтобы влага чудесным потоком влилась в страдающее от нестерпимой жажды нутро… Но Александр лишь упрямо стискивал зубы, и она укоризненно — хотя как может излучать укоризну обычная вода — удалялась.

Иногда клыки зверей пропарывали прочную кожу ботинок и вонзались в плоть. И страдалец чувствовал отзвуки укусов во всем теле — от головы до пят. Яростные, скручивающие тело в тугой узел боли. До крика, до хруста в размалываемых в пыль зубах… Но палачи вновь ослабляли захват, стремясь продлить пытку, и боль отступала. Не уходила совсем — вон она бредет чуть в стороне: красивая стройная женщина с рассыпавшимися по обнаженным плечам иссиня-черными волосами. И улыбается, не разжимая губ… Обнаженная красавица, против его, Сашиной, воли вызывающая в молодом теле горячую волну желания, перед которым тускнеют все мучения…

«Я в аду, — думал молодой мужчина, и мысли его текли плавно, как мутная река, вздувшаяся в половодье. — Все это — ад. Весь Афганистан — ад. За что мне все это? Зачем я здесь?..»

А сверху, с черного неба, тяжкими гирями падали непонятные слова, никак не желающие складываться во что-то осмысленное…

* * *

Бескрайнее белое пространство наискось пересекала прихотливо извивающаяся темная черта. Такую оставляет карандаш, если не глядя вести им по листу бумаги в раскачивающемся на стыках рельсов железнодорожном вагоне. Или в учащемся по бездорожью автомобиле. Она одновременно казалась расположенной далеко-далеко — на другом конце Вселенной (и тогда должна быть исполинской), и совсем рядом — перед глазами.

Саша вел взглядом вдоль этой черты и размышлял, что бы она значила. Неужели из пылающего ада он угодил в ад ледяной? Нет, температура вокруг была довольно комфортной — не слишком холодно, но и совсем не жарко… Что же это за наваждение? Уж не получил ли он на самом краю геенны огненной неожиданную амнистию, чтобы вознестись в чертоги ангельские? За какие такие заслуги?.