В глубоких карманах на склоне лежал снег, и он, барахтаясь в нём, скользил вниз и находил опору, лишь хватаясь за оголённые скалы, пока руки не онемели от холода. Осторожно перебравшись через осыпь из гравия, он стал спускаться дальше по другой стороне, где среди каменных обломков попадались искривлённые деревца. Он падал снова и снова, лихорадочно пытаясь ухватиться за что-нибудь во мраке, поднимаясь и проверяя, на месте ли засунутый за пояс револьвер. В этих трудах он провёл всю ночь. Достигнув поймы по-над дном каньона, где уже слышался шум бегущего внизу потока, он, спотыкаясь, побрёл дальше, засунув руки под мышки, словно беглец в смирительной рубашке. Дошёл до песчаного русла и стал спускаться по нему, пока наконец снова не вышел в пустыню, где остановился, дрожа от холода и тупо поглядывая на затянутое облаками небо в поисках хоть какой-нибудь звезды.

На равнине, где он оказался, снег по большей части сдуло ветром или он растаял. С севера одна за другой налетали грозы, вдали перекатывались раскаты грома, и в холодном воздухе пахло мокрым камнем. Он двинулся через голую котловину, где не было ничего, кроме редких клочков травы и разбросанных вокруг стрел сизой юкки, они стояли, одинокие и молчаливые, на фоне низкого неба, словно заброшенные сюда существа из иного мира. С востока на пустыню чёрной массой наступали горы, а прямо перед ним массивными и угрюмыми громадами над пустыней вставали утёсы. Полузамёрзший, он тупо брёл дальше, еле передвигая ничего не чувствующие ноги. Он не ел уже почти два дня и мало отдыхал. Ориентируясь в свете то и дело вспыхивавших молний, он обогнул выступавшую тёмным мысом скалу справа и остановился, дрожа и дуя на скрюченные и онемевшие руки. Где-то далеко в прерии горел костёр: одинокое пламя то ярко вспыхивало, то затухало под налетавшим и затихавшим ветром, и по грозе, словно горячая окалина из немыслимого, завывающего на этом диком просторе горна, разлетались снопы искр. Он сел и стал смотреть. Определить, далеко ли костёр, он не мог. Он лёг на живот, чтобы оглядеться и понять, что там за люди, но неба не было, не было и света. Он долго лежал, не сводя с костра глаз, но никакого движения не заметил.

Когда он снова побрёл вперёд, костёр как будто стал отступать. Между ним и огнём промелькнуло несколько фигур. Потом ещё несколько. Наверное, волки. И он зашагал дальше.

Посреди пустыни горело одинокое дерево. Провозвестник будущего, оно осталось полыхать после прошедшей грозы. Привлечённый им одинокий путник, он прошёл немало, чтобы оказаться здесь; он встал на колени на горячий песок и протянул к огню онемевшие руки. Между тем в круге света расположилась не одна компания малых сих, что вышли на этот выходящий за рамки обычного светоч: маленькие молчаливые совы, которые сидели, нахохлившись, и переминались с ноги на ногу, тарантулы, фаланги, скорпионы винегароне, жуткие мигалы — пауки-землекопы, ядозубы с фиолетовой, как у чау-чау, пастью, укус которых смертелен для человека, маленькие пустынные василиски — похожие на игуан ящерицы, брызгающие струйкой крови из глаз, — и маленькие носатые гадюки, подобные осанистым божествам, одинаково молчаливым в Джедде и Вавилоне. Целое созвездие горящих глаз на краю круга света, связанное шатким перемирием перед этим светочем, яркий свет которого затмил в их глазницах звёзды.

Когда рассвело, он спал под тлеющим скелетом почерневшего ствола. Гроза давно переместилась к югу, обновлённые небеса светились яркой голубизной, и курящийся дымок над сгоревшим деревом поднимался вертикально в безветренном рассветном воздухе, словно изящный гномон, показывающий время на циферблате земли своей особенной и чуть рябящей тенью, которая лишь для этого и предназначена.