Поздним вечером я вернулся домой. Хлопотное это дело — хоронить героев, которым разнесли вдребезги черепушку. Медэксперты, например, так долго колдовали над тихим трупом, будто пытались возродить его к новой трудовой деятельности. Увы, труп — категория постоянная. Потом были ещё какие-то бюрократические закавыки, точно каждое ответственное лицо боялось пропустить мимо себя грешника в рай. Бедняга Хлебов; хорошо, что всей этой дряблой волокиты со своим трупом он не видел, а то бы ожил и пристрелил самого ретивого чудака-крючкотвора.

Город мирно почивал. Крестовины окон выразительно чернели. Многоэтажные панельные кладбища живых. Только в одном окошке уютно и ласково горел свет. Это, конечно, было окошечко в мой милый терем-теремок.

Я звенел ключами, как трамвай на крутом вираже; я чертыхался в тесной прихожей, как в общественной бане, ища свои домашние тапочки. Тапочек, между прочим, не было. Не услышать меня было трудно… Босиком я прошлепал на кухню. Там под уютным салатовым светом (ракеты) сидели двое, он и она. Она меня не интересовала, хотя была красива от грима, помады и любви. К сожалению, не ко мне. Я заинтересовался молодым человеком — он был красив, как голубой херувим. На нем был мой домашний махровый халат китайского производства и шлепанцы из Казани; ноги, я заметил, были восковые, как у китайского татарина или у будущего трупа.

— Всем приятного аппетита, — улыбнулся я. Вы когда-нибудь видели, как оскаливаются шакалы? У меня улыбка, очень похожая на оскал санитаров общества.

— Ааа! — обрадовалась жена и выплеснула кофе на своего же собеседника. Голубой херувим засучил ногами и хотел взлететь к потолку.

Я же был сдержан и учтив.

— Будьте так добры… Шлепанцы… И халат…

— Ыыы! — продолжала радоваться странная женщина, забиваясь в угол диванчика. Наверное, она за вечер не накричалась, постельная активистка.

Не обращая должного внимания на её вопли, я вырвал воскового покойника из своего халата — и вульгарными пинками погнал по коридору… на выход… Мой оппонент мужественно молчал; он понимал, что я очень оскорбился за халат и шлепанцы. Распахнув широко и удобно двери, я выпустил неудачника нагишом на долгожданную свободу… На свободу, но нагишом. И он, как счастливый кенгуру в прериях, поскакал по бетонным клавишам лестницы… Прыг-скок… прыг-скок… не ложися под бочок… чужой жены…

Тут я вспомнил про жену. И пошел на кухню убивать её. (Шутка.) Я не убиваю детей и женщин. И зверей. Дети и звери — это для душевного уюта. Женщины же настолько глупы и гнусны, что марать руки… увольте. Я лучше почищу клозет в городском парке культуры и отдыха.

Неверная жена смотрела с ненавистью и страхом. Да, она так и не узнала меня. С лучшей стороны. Жаль. Жаль, что приходится её разочаровывать.

— Кажется, у вас любовь? К сумчатым животным…

— Да! Да! Да! — заорала она, догадавшись, о ком я веду речь. — Да, я его люблю! А тебя нет! Ненавижу-у-у!..

— Тогда какие проблемы? — удивился я и резким движением сорвал халатик… О, какие пышные формы, однако… Пирог, не спорю, вкусен, да беда какая — надкушен… Остается лишь выбросить его на помойку. Что я и делаю: нагишом спускаю когда-то любимую по ступенькам лестницы. И она тоже, подобно кенгуру, прыгает по бетонным клавишам… Прыг-скок, не ложися на живот, не бери-ка все в роток…

Жаль, что у нас не получилась ячейка общества. Жене необходим муж, а не утомленная особь. Что делать: иногда обстоятельства выше наших инфекционных желаний.

Хлебов, например, хотел жениться.