Кобыла, признав его, загарцевала, и Кама поняла, что ее лошадь и конь Крита связаны любовными узами.

Ненавидя себя за то, что увиденное задело ее, за свое смятение и сомнение, Кама спешилась, пытаясь ни о чем не думать.

И, подойдя к калитке дома женщины-вампирки, толкнула ее вспотевшей ладонью.

Возможно, она шла навстречу своему року, — у Ишад не было причин давать ей поблажку, которой пользовались Стратон, его напарник Крит и отец Камы, что было следствием какой-то сделки, подробностей которой Темпус никогда не открывал.

Если Крит здесь, Кама должна увидеться с ним.

Любовь засасывает, сказала она самой себе, и подумала, что ответил бы на это он.

Кама, не успев придумать оправдание своему приходу, постучала в дверь Ишад, загадочным образом освещенную, так как перед ней не горел факел и не мерцала свеча. Всегда можно сказать, что ей нужно доложить командиру.

Если Крит здесь. Если это не ловушка. Если некро-мантка в это лето не переключилась на женщин.

Внезапно дверь отворилась, появилась невысокая темная фигура и затворила дверь за собой, так что Кама была вынуждена отступить назад и опуститься на одну ступеньку.

Ее глаза оказались на уровне глаз Ишад, и глаза той были глубже, чем тщательно скрываемое горе Камы, переживавшей давнюю потерю ребенка на поле брани и отказ мужчины дать ей новый шанс.

— Да? — произнесла бархатным голосом женщина, поработившая Страта.

Кама, женщина в большей степени, чем ей хотелось бы, всмотрелась в самую душу соперницы, которая была всем, чего только могли пожелать мужчины: каждый из них, едва раз увидев, начинал страстно желать ее — и почувствовала себя грубой, неухоженной, глупой.

— Это конь Крита… да?.. Он?..

— Здесь? Да. Кама, не так ли? — Темные глаза Ишад впились в нее, зрачки их сузились на мгновение, затем снова расширились.

— Я… я — мне не следовало приходить. Извините. Я пойду…

— Ничего страшного. Хотя и ничего хорошего, — сказала вампирка, внезапно, казалось, сделавшаяся печальной. — Если всем заправляет твой отец. Ты хочешь его — Крита? Берегись того, что тебе хочется, малышка.

И Кама, никогда не знавшая матери и думавшая о других женщинах так, словно была мужчиной, вдруг, вытянув руки, бросилась к Ишад, ища утешения и жалобно всхлипывая.

Но некромантка с шипением и охранительным движением отступила назад, качая головой.

Затем она повернулась и ушла, хотя Кама не заметила, чтобы перед ней отворилась входная дверь.

Неожиданно очутившись в одиночестве и в слезах на пороге дома, внушающего наибольший ужас в Санктуарии, Кама услышала доносившиеся изнутри голоса — тихие и явно принадлежавшие мужчинам.

Ей нужно бежать отсюда до того, как дверь отворится снова, до того, как Крит увидит, что она плачет. Она не хотела этого; ей не следовало сюда приходить. Ей никто не был нужен: ни ее отец, ни его бойцы, ни Зип или Факельщик и меньше всего воин Священного Союза Крит.

Пробежав по дорожке, она прыгнула в седло прежде, чем дверь отворилась вновь.

Все, что прокричал человек, появившийся в дверях, потонуло в топоте копыт кобылы, которую Кама немилосердно принялась нахлестывать поводьями, несясь карьером к баракам пасынков.

Крит не мог сказать то, что ей хотелось бы услышать, разве только спросить, почему она может простить Зипа, предавшего ее, попытавшегося обвинить в покушении на Страта, и не может простить Крита, желавшего взять ее в жены и иметь от нее ребенка.

Особняк Тасфалена в центре города когда-то блистал роскошью и великолепием и был центром одного из самых элитных районов Санктуария.

Теперь он стоял одиноко, почерневший и обугленный, но целый, в то время как вокруг торчали скелеты сожженных зданий, опиравшиеся на оплавленный кирпич.