Теперь ее руки действительно были в его крови.

Ченая поднялась, пытаясь вытереть пальцы о доспехи.

— Заберите его, — сказала она Уэлгрину, — и скажите Кадакитису и Шупансее, — говоря это, она смотрела в лицо Зипу, словно ее слова были обращены к нему, — что Зип — мой подарок, свидетельствующий о мире, им и городу. Я прекращаю враждовать с бейсой, но именно они должны собрать группировки Санктуария в одно целое. — Замявшись, она сглотнула, Затем продолжила:

— Скажите также, что они не смогут сделать это, не выходя за пределы дворцовых стен. Им пора выйти к своим народам и повести их, как и подобает вождям.

— Иначе, — сказала Ченая Уэлгрину, — все это впустую.

После этого она покинула его, и Лейн, у которого по-прежнему были ключи, выпустил ее через Ворота Богов. Когда уже никто не мог видеть ее, она дала наконец волю слезам, хлынувшим по щекам, и, ненавидя эти слезы, побежала. Она не знала, по каким улицам бежала и сколько времени прошло, прежде чем утихли горе и гнев. Ченая снова вышла к причалу, где она провела ^предыдущую ночь, сидя и болтая ногами в глубокой воде, и наблюдала за тем, как Сабеллия прокладывала свой путь по ночному небу.

Она все еще чувствовала взгляд Зипа на своей спине, смотревшего так, как он смотрел в эту ночь.

Вздрогнув, Ченая укуталась, жалея, что Рейк не может составить ей компанию. Сокол сидел в клетке, и она осталась в одиночестве.

Одна.

Такая же одинокая, как Темпус Тейлз.

В ТИШИНЕ НОЧИ

Ветерок поднял в воздух несколько пылинок (это был поразительно чистый дом, учитывая, что он был закрыт столько времени и из него уже давно сбежали все слуги). Он прошелся по коридорам, заглянул в соседнюю комнату и коснулся лица человека, который спал… тоже долгое время. В этой темноте, этом холоде, этой тишине, где само появление ветерка было примечательным, холодное красивое лицо потеряло трупную окоченелость; ноздри раздулись. Глаза под длинными ресницами открылись — узкие щелки. Грудь поднялась от глубокого вдоха.

Но Хаут этого не знал. Он был измучен. Проявление колдовских сил сотрясало его тело, заставляло дрожать даже кости. Хаут чувствовал мощь, исходящую от развалин по ту сторону улицы, где целый квартал лучших домов Санктуария превратился в обугленные груды кирпича, строительного камня и головешек; и он чувствовал, как эта мощь разливается повсюду, жуткая, чарующая и пугающая душу. Он склонился, чтобы выглянуть в решетчатое окно, не забыв «укутаться», что было его самым большим талантом — становиться невидимым для колдунов и прочих кудесников. Вот до чего он опустился. Хаут следил за действием магии, которой в настоящее время не мог повелевать. Он сгорал от жажды могущества и от жажды свободы, но не смел взять ни того ни другого.

Он видел, как в темноте сюда пришли все его враги, видел взгляды, направленные на дом, чувствовал, как напряглись заклятия, которые сплела Ишад вокруг его тюрьмы. Стоя здесь и вдыхая ветер, пахнущий давним пожаром и нынешним колдовством, Хаут поежился; он вдруг понял, что это его дом является целью этих приготовлений, и ощутил всепоглощающий ужас, задрожав от ненависти. Мощь росла, и заклятия начали разрушаться…

Паралич охватил Хаута, он застыл от сомнений в самом себе, пока жуткая сила проносилась по всему дому, яркими вспышками разрывая заклятия.

Хаут закричал.

Где-то в доме начал подниматься спящий, но вдруг забился в конвульсиях и задымился с головы до пят, дым от него стремительно понесся по коридору и через трубу в небеса. В тот же миг все живое в доме поразили свет, звук и боль.