Вениамин встал, подошел к шкафу, повесил туда пиджак и галстук, заменив их светлой, короткой курткой. Положил в карман тяжелый, только входивший в обиход мобильный телефон. Связь по нему пока была ненадежна. Для страховки оставив секретарше номер телефона, по которому его можно будет отыскать в случае необходимости, он спустился вниз и вышел на улицу. В центр он решил поехать на метро, которым не пользовался уже несколько лет. Гулять, так гулять.

В сумрачном и грязноватом вестибюле станции метро пришлось на несколько минут задержаться, чтобы разобраться, как брать билет. Пятачки советского времени давно уже вышли из обращения. Знакомых с детства автоматов для продажи жетонов тоже не было видно. В кассу стояла очередь. Встав в нее, Вениамин прочел написанный от руки плакат, объявлявший стоимость билета. «Ого! – изумился про себя Веня, – движемся на запад. Иначе и быть не может. Начал работать закон сообщающихся сосудов. Шлюзы открылись. Пошло выравнивание цен в болоте закрытой ранее железным занавесом советской экономики». Стены тоннеля эскалатора были сплошь завешаны яркими плакатами рекламы. Из-под них выглядывали потеки воды и ржавые пятна обвалившейся штукатурки. На перроне было полно бомжей. Метро – гордость Москвы – начинало выглядеть почти как в Париже, но там хоть поезда ходят бесшумно, а здесь грохот приближающегося поезда с непривычки бил по барабанным перепонкам не хуже танка.

Доехав до «Площади Дзержинского», ставшей теперь «Лубянкой», Вениамин вышел на площадь и огляделся по сторонам. Памятника Дзержинскому давно уже не было. Вправо от центра площади как-то робко выглядывал Соловецкий камень. Невысокого роста, он едва возвышался над давно не кошеной травой клумбы в центре площади, невольно подчеркивая главенствующее значение здания КГБ в ее архитектурном ансамбле.

Никольская же жила своей почти обычной жизнью. Как все-таки прочна народная память. Почти полсотни лет она официально именовалась улицей 25-го Октября, а люди продолжали звать ее Никольской. Кировскую – Мясницкой. Горького – Тверской. Каким бы хорошим человеком ни была Маша Порываева, но улица все равно, как была, так и осталась для москвичей Домниковской. Ничего с этим не поделаешь, да и делать ничего не надо, как не надо переделывать историю. Впрочем, историю переделывали и перекраивали почти во все времена. Его собственный институт, созданный под эгидой НКВД в далеком теперь уже 1930 году, тоже был не чужд этому процессу. Казалось бы, что общего между спецслужбами, историей и архивным делом? Оказывается – есть. Время было такое, когда и к истории, и к архивам надо было подходить, что называется, диалектически. Что-то подправить, что-то убрать, что-то хранить как зеницу ока. Для этого нужны специалисты, а их надо готовить и готовить так, чтобы они чувствовали свою сопричастность к великим целям и задачам советской власти. Да, было это. И чувство сопричастности, и чувство ответственности, и чувство гордости за свою страну. Только во время перестройки все это как-то рассосалось, растворилось, стало ненужным никому. Теперь каждый сам по себе. Делай, что хочешь, и сам себя защищай. Ну, а не справился, извини.

И все же неспокойно было в этот день на Никольской. Многолюдно, но это для нее обычное дело. Улица торговая и деловая. Одна из старейших в Москве. Дорога к Кремлю. Когда-то здесь стояли боярские усадьбы. Потом город стал наступать на них, и знатные люди того времени перенесли свои поместья подальше от мирской суеты, освободив место купцам и науке. Да, науке. Именно здесь трудился основатель печатного дела на Руси Иван Федоров. Славяно-греко-латинская академия тоже начиналась на Никольской.