— Представляешь, прямо над носом у Вашингтона…

А вот на такое Алан был не способен. Не мог заставить себя сказать: «Я люблю тебя», не получалось. Он не скрывал своей слабости, просил не обижаться, но на самом деле мне это было по барабану. Он называл меня Шторкой душа, Велосипедом или как-нибудь еще в этом роде и патетики избегал. Честно говоря, мне такое обращение нравилось.

Я перестала трусить.

И больше не боялась, что он вот-вот сбежит.

Он все время был рядом. Все его внимание было обращено на меня. На меня одну. Я шла по улице, крепко ухватившись за его руку, висела на нем, как связка ключей, и бросала победные взгляды на встречных девиц. Даже, я бы сказала, вызывающие. Я ничего не могла с собой поделать, эти взгляды были частью того огромного неожиданного счастья, всецело захватившего меня.

Я никак не могла к нему привыкнуть. И чем больше на него смотрела, тем сильнее любила. Я была буквально больна любовью, даже есть перестала.

Мы назначали свидания в любое время дня, в самых неожиданных местах. Целовались на парковках, в гаражах, на первом этаже «Блумингдэйла», в метро. В результате Алан проезжал нужную остановку и опаздывал на деловую встречу.

Я показала ему свое увлечение, официантку из Forty Carrots, и он сразу понял, почему я к ней так прониклась. Алан увидел ее в точности такой же, как я. Наверное, это и есть любовь, когда двое одинаково ловят кайф, наблюдая за пятидесятилетней негритянкой в розовой блузке, зачарованно глядят, как она упругой походкой подходит к столику и бросает: «Hi! Honey!», представляют, как после работы она отправляется на метро в свою трехкомнатную квартирку в Квинсе. Светясь счастьем, я залпом проглатывала порцию холодного бананового йогурта и требовала добавки.

На выходные мы выезжали за город и проводили двое суток не выходя из гостиничного номера. Мы учили друг друга наизусть, на ощупь и на вкус. Наши воспоминания плавно перетекали от одного к другому.

Наши жизни наконец совпали.

Иногда, лежа в объятиях Алана, я, приоткрыв один глаз, видела его запястья, руки, длинные пальцы с выпуклыми прозрачными ногтями, и сердце начинало бешено колотиться. Я думала о папе. И о том, что моя великая любовь послана мне оттуда. Возможно, поэтому она с такой силой захватила меня. А потом я снова закрывала глаза и больше уже ни о чем не думала. Только о нем. Только о нас.

Я все время его тормошила, висла у него на шее, прижималась к нему. Ничего не могла с собой поделать.

И Алана это не смущало.

Мне хотелось жить, приклеившись к нему и не двигаясь с места. И чем дольше, тем лучше, главное, чтобы он не выпускал меня из объятий. Больше я ничего от него не хотела и от жизни тоже. Я не строила планов, не составляла расписаний. Жила одним днем и смаковала жизнь.

…Однажды вечером он пришел домой и спросил: «Ты согласна выйти за меня замуж?»

Тот вечер навсегда останется в моей памяти. Я сидела в костюме на табуретке у барной стойки в гостиной и читала новеллу Фланнери. Точнее, перечитывала в десятый раз, потому что она мне необыкновенно нравилась. Совсем как та, про герань. Она была так здорово написана, что я постоянно забывала, чем кончится дело. И каждый раз верила, что все будет хорошо, что они сумеют отбиться от этого сумасшедшего убийцы, сбежавшего из колонии. Я вместе с той бабушкой не верила в драматическую развязку. Вместе с ней цеплялась за каждую мелочь и пререкалась с маньяком, чтобы не слышать стрельбу в лесу, где его сообщники расправлялись с другими членами семьи. Бабушка была замечательной, я не верила, что в конце она умрет.

И вот теперь такой же маньяк застрелит нас перед витриной «Тиффани»…

Как пить дать.

Я еще сильнее прижимаюсь к Алану, стискиваю его руку и закрываю глаза, готовая к худшему.