Заявление прозвучало неожиданно, оно не совпадало ни с одним из намерений, высказанных при отъезде; когда возник разговор об Англии, ее как бы отложили про запас, «на потом»: в тот момент на нее смотрели как, можно сказать, на конечный объект приготовлений и знакомств. Короче говоря, Лондон, скорее всего, долженствовал как бы увенчать путешествие короной, войти в него можно было лишь последовательными подходами, словно в результате осады. Поэтому теперешний прекрасный шаг Милли выглядел более волнующим и радостным, так как миссис Стрингем почти всегда радовалась любому упрощению; кроме того, она позднее вспоминала это как эпизод той самой «экспозиции», милой сердцу любого драматурга, во время которой звучали слова, какими, при коптящих свечах, юная леди объясняла свой выбор, и происходили всякие другие вещи – происходили под клацанье фургонных цепей в резко похолодевшем воздухе, под перестук копыт, достигавший слуха наших дам; слышалось дребезжание ведер и чужестранные вопросы и чужестранные ответы – все это в равной степени было частью бодрящего дорожного разговора. Милли, по правде говоря, высказала свое пожелание так, словно сделала великое признание, какое считала для себя недостаточно скромным, и опасалась, что из-за него может показаться легкомысленной. Ее обуревала идея, что то, чего она хочет от Европы, – это «люди», насколько возможно их обрести; это, если ее подруга действительно хочет знать, и был призрак той туманной величины, что преследовал ее все предыдущие дни в музеях, соборах, да еще осквернял для нее чистый вкус альпийских пейзажей. Конечно, она всегда за пейзажи, но ей хочется, чтобы пейзаж был очеловеченным и личным, и все, что она может сказать, – это что в Лондоне – правда ведь? – такого будет гораздо больше, чем где бы то ни было еще. Она снова вернулась к мысли о том, что все для нее  – не надолго, если ничего не случится, чтобы это изменить: тогда ведь то, что она теперь предлагает, вероятно, сможет дать ей более всего за время, что ей отведено, и, вероятно, окажется менее, чем что-нибудь другое, напрасной тратой драгоценного остатка. Она представила это последнее соображение так весело, что миссис Стрингем уже не пришла из-за него в замешательство, наоборот, она была теперь готова – если речь зайдет о ранней смерти – парировать ее примером из собственного будущего. Ну хорошо, раз так; они станут есть и пить за то, что может случиться завтра; и с этой минуты они выберут такой курс, чтобы вот так есть и пить в дальнейшем. В тот вечер они ели и пили действительно в духе их обоюдного решения, в силу чего, к моменту их расставания, чувствовалось, что атмосфера очистилась.

Атмосфера очистилась, возможно, лишь на весьма широкий взгляд – то есть широкий по сравнению с чертами жизни, представавшей перед ними. Идея о «людях», так занимавшая Милли, не была связана с конкретными лицами, и каждая из дам сознавала, что они сойдут с корабля в Дувре, никого не зная и никому не известные, вместе с ничего не знающими людьми. У обеих не было ни с кем заранее сложившихся отношений: этот вопрос-мольбу миссис Стрингем высказала, чтобы посмотреть, какую реакцию он вызовет; однако поначалу он не вызвал ничего, кроме замечания девушки, что у нее в голове и мысли не было об обществе, тем более о том, чтобы «наскрести» какие-то знакомства; ничего не последовало от нее и дальше, кроме желания испробовать возможности, представленные соотечественнику вообще целым сундуком «писем». Короче говоря, дело было вовсе не в людях, о которых мечтала соотечественница; дело было в человеческой, английской картине как таковой, которую они могли бы увидеть совершенно по-своему – увидеть конкретный мир, знакомый и любимый, возникший из прочитанных книг, – мир, о каком лишь мечталось. Миссис Стрингем вполне отдавала должное этому конкретному миру, но когда, несколько позднее, ей представлялся удобный случай, она не упускала возможности заметить, что было бы значительно комфортнее заранее познакомиться с одной или двумя человеческими частицами этой конкретной субстанции.