И вдруг Бинович кинулся к Вере, которая с жадной тревогой следила за ним: ее и тянуло к нему, и опал кивало. Бинович приближался на цыпочках. Разумеется, он продолжал играть — нес прежний вздор про то, как поклонялся Гору и как в час испытаний древнее божество с соколиной головой изменило ему, однако в его движениях и взгляде сквозило нечто слишком настоящее. Рот хрупкой девушки приоткрылся, сигарета упада на пол. Вскрикнув, она отпрянула назад, словно маленькая пестрая пташка, что в страхе прячется от преследующего ее сокола. Бинович, широко расставив руки, бросился на нее и едва не схватил…

Никто не мог сказать, что, в сущности, произошло. Игра неожиданно обернулась реальностью, чувства смешались, тональность вмиг изменилась. От шутки к ужасу — опасная встряска для человеческого сознания. Кто-то — кажется, ее брат Хилков — опрокинул стул. Все разом зашумели, вскочили с мест. В воздухе повисло смутное предчувствие близкой катастрофы. Словно в тех пьяных ссорах, которые кончаются выстрелом из пистолета, никто не мог вразумительно объяснить, с чего все, собственно, началось.

Положение спас молчаливый человек, со стороны наблюдавший за происходящим. Незаметно для всех он оказался между Верой и Биновичем, смеясь, восклицая и аплодируя. Он настойчиво подталкивал своего пациента в спину, а его голос легко перекрывал общий шум. Это был сильный, уравновешенный человек, даже смех его внушал почтение. И этот смех теперь свободно разносился по залу, словно одним своим присутствием доктор Плицингер восстановил мир и согласие. С ним вернулась уверенность. Шум смолк. Вера снова сидела на стуле. Хилков поднял бокал за великого человека.

— Вот это по-царски! — воскликнул Плицингер, сделав глоток шампанского, в то время как все сгрудились вокруг, восхищаясь его любезностью и тактом. — За вашу премьеру в Русском балете! — взглянув на Биновича с многозначительной улыбкой, предложил он ответный тост. — Или за ваш дебют в Москве, в Большом театре!

Тот чокнулся с ним. Но когда Плицингер взял пациента под руку, Палазов заметил, что пальцы доктора глубоко ушли в ткань черного пиджака. Все со смехом присоединились к тосту, не без уважения поглядывая на Биновича, который казался робким и растерянным рядом с рослым, осанистым австрийцем. Неожиданный поворот событий, как видно, направил мысли Биновича совсем в иное русло.

— Ну разумеется, за мой дебют в «Жар-птице», — воскликнул маленький русский. — Это балет для меня. Для нас, — добавил он, пожирая глазами Веру.

Необычайно польщенный, он с жаром принялся рассуждать о балете и об основах танца. Ему говорили про его нераскрытый талант, и он был в восторге. Подмигнув Вере, Бинович еще раз чокнулся с ней.

— За наш совместный дебют! — воскликнул он. — Начнем с лондонского Ковент-Гардена. Я сам придумаю костюмы и афишу. «Ястреб и голубка»! Неподражаемо! Я в темно-сером, Вера в золотисто-голубом! Ведь танец, как вы знаете, священен. Ничтожное человеческое Я исчезает, растворяется. Вас охватывает экстаз, неземной восторг. А танец в воздухе — страсть птиц и звезд. Ах! Позы и жесты богов! Вы познаете божество, воплощаясь в него.

Бинович говорил без умолку. Всем своим существом он устремился к новому предмету. Идея воплотить божество в танце захватила его. Компания принялась с жаром обсуждать эту тему, словно на свете не существовало ничего более важного. Все говорили одновременно. Вера взяла у Биновича сигарету, которую он прикурил от своей. Их пальцы встретились.