Тогда она бесцельно сновала из комнаты в кухню, из кухни в коридор, из коридора в комнату, и по старой детской привычке считала шаги: если чётное количество, всё будет хорошо, если нет…

Выходил всякий раз нечёт. С дивана, где лежала Тасина мама, не доносилось ни звука: мама всегда молчала, когда ей было плохо – не хотела её пугать. Ведь всё обойдётся, не в первый раз…

– Мама, ты как там? Тебе лучше? – не выдержала Тася. Она никогда не любила молчания. Вопреки известной поговорке, за молчанием обычно скрывают ложь.

– Да получше, вроде. Не пойму.

Ноги вдруг сделались ватными, и на них было странно идти. Но она дошла – до телефона, непослушными пальцами набрала «ноль-три». Набрать получилось не сразу: пальцы срывались с диска.

– Ждите. Машина будет, – безразлично пообещали на том конце провода. Тася стояла в тупом оцепенении и слушала короткие гудки – ту, ту,ту,ту, жду, жду, жду, жду…

На цыпочках подошла к дивану. Мама, казалось, спала, но это был не сон – забытьё. Тася не помнила, сколько времени просидела возле неё. Наконец мама открыла глаза.

– Я спала? Так хорошо поспала… Вроде, мне полегче стало. А ты чего сидишь?

– Да я так… Услышала, что ты проснулась, и подошла, – сказала Тася стараясь, чтобы голос звучал беспечно.

– А мне папа приснился! Будто мы костюм ему покупали в универмаге «Московский». Сколько он их перемерял – и все плохо сидели! Пиджак впору, а брюки висят. А поменьше размером – брюки сидят идеально, а пиджак маловат, – рассказывала мама, и Тасе казалось, что костюм покупали на самом деле, а остальное – мамина болезнь, и забытьё, и ожидание скорой, которой всё нет, – остальное всё сон. Мама доскажет свой сон, и они будут пить чай с вареньем. Надо бы поставить чайник.

– И знаешь, что я сделала? – приподнявшись на локте, с улыбкой продолжала мама рассказывать свой сон. – Отнесла в примерочную два костюма разных размеров и там поменяла: пиджак взяли пятидесятого размера, а брюки сорок восьмого. И никто не заметил, и на кассе пробили и дали нам чек! И папа сказал, что мы сделали финт ушами.

Тася помнила это папино любимое выражение, означающее – то самое, что они проделали в универмаге «Московский».

– А потом что было? – спросила Тася.

– Потом… Я на работу собралась ехать, а он мне говорит: «Ты забыла, что сегодня воскресенье?». А вроде пятница была. А он упёрся, воскресенье – и всё тут! Ну, и поехали домой. А на станции вспомнили, что хлеба дома нет, я домой пошла, а он за хлебом, я, говорит, быстро, – скороговоркой бормотала мама. – Суп надо разогреть, он придёт сейчас…

Что она такое говорит?! Хорошо, что во сне они расстались, и папа отпустил её домой. А сам остался. Не взял маму с собой. Значит, мама останется с Тасей. Значит, поправится. Вот тебе и чёт-нечёт, – обрадовалась Тася. Тишину пронзила резкая трель звонка: приехала скорая!

– Это папа. Иди, открой, – сказала Тасе мама. – И суп выключи.

Тася ужаснулась и побежала открывать, и пока врач хлопотал вокруг мамы, отрывисто отдавая приказания медсестре, – ещё на что-то надеялась…

– Ваша фамилия, имя, отчество? – зачем-то спрашивал маму врач.

– Некрасова… или нет… Панайотиди, Лидия Васильевна, – медленно, словно сомневаясь в сказанном, выговорила мама.

– А как зовут вашу дочь, помните? Назовите полное имя.

Он что, с ума сошёл? Спросил бы у Таси.