– Ха-ха, – засмеялась она. – Во всем.

– Я сделал это намеренно. Что ж, поправьте меня.

Она еще способна смеяться? Не послышался ли ему этот короткий, издевательски жестокий смешок? Но вот она снова стала серьезной, напряженно застыла на краешке стула, плотно сомкнув колени. Руки у нее были такие тонкие, что Литума без труда охватил бы ее запястье двумя пальцами. Теперь, когда темнота наполовину скрывала угловатую тоненькую фигуру Алисии, ее вполне можно было принять за мальчика. Но сидела перед ними женщина – юная маленькая женщина. Она уже успела познать мужчину. Литума попытался представить ее, обнаженную, в объятиях Паломино на топчанчике в доме доньи Лупе или, может быть, на полу, на плетеных циновках, или на песке, представить, как она охватывает его руками за шею, как подставляет ему полураскрытые губы, как стонет, – и не смог. Ничего этого Литума не видел. Пока длилось нескончаемое молчание, он едва не оглох от звона и жужжания вокруг лампы.

– Пистолет мне принес мой отец. Это он сказал, чтоб я застрелила его, – легко вымолвила Алиса. – Что с ним сделают?

– Ничего с ним не сделают, – торопливо ответил явно ошеломленный лейтенант. – Ничего с вашим папой не сделают.

Ярость вновь охватила ее.

– Вы хотите сказать, что правосудия не существует? – крикнула она. – Его должны посадить в тюрьму, казнить! Но никто не осмелится это сделать. Еще бы!

Литума весь напрягся. Он чувствовал, что и лейтенант тоже подобрался, тяжело задышал, словно оба они ощутили где-то в недрах земли рев, предшествующий землетрясению.

– Я бы выпила чего-нибудь горячего, вот хоть этого вашего кофе, – снова совершенно другим тоном – просто и обыденно, по-приятельски – сказала девушка. – То ли я замерзла, то ли еще что. Холодно здесь.

– Холодно, – сказал лейтенант и дважды повторил, энергично кивая: – Холодно! Холодно!

Он долго поднимался со стула, а когда наконец встал на ноги и направился к примусу, Литума заметил, как медлительны и вялы его движения. Он шатался как пьяный, ноги не держали его. Услышанное глубоко потрясло лейтенанта и Литуму. Он заставлял себя думать все об одном и том же. Значит, Алисия, несмотря на то, что считала любовь отвратительной штукой, все же стала возлюбленной Паломино? Откуда тогда нелепые мысли о том, что влюбляться мерзко, а любить хорошо? Литуме тоже стало холодно. Он бы с удовольствием выпил чашку горячего кофе, над которым колдовал сейчас у примуса лейтенант. В зеленом конусе света, падавшем от лампы, Литума видел, как руки лейтенанта кладут в кружку кофе и сахар, наливают кипяток, – все так медленно и неуверенно, словно руки не слушались его. Потом, зажав кружку в ладонях, он протянул ее Алисе. Та поднесла ее ко рту, сделала большой глоток, запрокинув голову. В неверном, дрожащем свете Литума увидел ее глаза. Сухие, черные, суровые, взрослые глаза на нежном детском личике.

– Значит, – пробормотал лейтенант так тихо, что Литума еле расслышал его. Он снова сел на угол письменного стола, одной ногой упираясь в пол, а другой болтая в воздухе, и после долгого молчания нерешительно заговорил: – Значит, тот, кого вы ненавидите, тот, которому что ни сделай, все будет мало, – это не Рикардо Дуфо, а…

Он не осмелился назвать второе имя. Литума видел: девушка без малейшего колебания кивнула.

– Он ползал у меня в ногах, как собака, целовал мне руки, – воскликнула она, охваченная одним из этих внезапных, ничем не вызванных приступов ярости. – Любовь не признает границ, говорил он. Мир не понимает этого. Родная кровь дает себя знать. Любовь – это любовь, она все сметает на своем пути.