На следующее утро я увидела, что в моих волосах справа змеится седая прядь. Поль окликнул меня в тот момент, когда я ее обнаружила. Застигнутая врасплох, я торопливо накинула на голову шарфик. Я боялась, что при виде этой седины он поймет, что мне все известно. Но он даже не заметил шарфа, хотя тот, даром что не модный, прямо-таки бросался в глаза. Это было 16 июля.

Шли дни, я застыла в горьком знании измены. Картины Анни выдавали эту измену — цвета стали кричащими, мазки — небрежно-резкими. Мне вспоминается один такой холст — васильки на черном фоне, — он буквально дышал какой-то нервной чувственностью. И в каждой цветочной головке угадывалось сходство с чертами Поля. Видеть это было невыносимо.

Субботы проходили одна за другой, но я ничего не могла сказать ни ей, ни ему, ведь я сама умоляла их об этом.

Что сделал бы Поль, если бы я все же заговорила об этом? Предпочел бы меня? Или бросил бы мне в лицо слова о своей любви к ней? Мне хотелось сказать ему: «Давай вернемся в Париж, в наш дом», но я не посмела — из страха, что он ответит: «Возьмем с собой Анни». Он разоблачил бы себя, и я бы этого не пережила. Но раз он медлил с признанием, что любит ее, значит, не стоило и мне вызывать его на откровенность.

Я даже не пыталась их понять — просто хотела расстроить их игру, как бывает, когда узнаёшь тайну, которую от тебя скрывали. Много раз я пряталась за портьерами комнаты без стен, внимательно наблюдая за жестами мужа, узнавая те из них, которые были мне знакомы, обнаруживая новые, которых доселе не знала. Мне было необходимо видеть их вместе, видеть, как они занимаются любовью и предают меня, словно я уже готовилась совершить злое дело, требующее глубокой, неугасимой ненависти. Каждая из этих минут слабости и колебаний, каждый из этих невыносимых образов запечатлевались во мне и неотвратимо толкали к страшным поступкам.

Как-то мы с Полем сидели в гостиной, слушая радио. Выступал министр здравоохранения, описывая плачевную демографическую ситуацию в стране:

ПРАВИТЕЛЬСТВО ВЗЯЛО КУРС НА ПОВЫШЕНИЕ РОЖДАЕМОСТИ… НЕМЕЦКИЕ ГАЗЕТЫ ИЗОБИЛУЮТ ПРИМЕРАМИ, ДОСТОЙНЫМИ ПОДРАЖАНИЯ: ШУМАН СТАЛ ПЯТЫМ РЕБЕНКОМ В СЕМЬЕ. У БАХА БЫЛО СЕМЬ БРАТЬЕВ И СЕСТЕР, У ГЕНДЕЛЯ — ДЕВЯТЬ, У ДЮРЕРА — ШЕСТНАДЦАТЬ, ВАГНЕР БЫЛ МЛАДШИМ ИЗ ВОСЬМИ ДЕТЕЙ, МОЦАРТ — ИЗ ДЕСЯТИ… ТОГДА КАК У НАС ВО ФРАНЦИИ РОЖДАЕМОСТЬ НАХОДИТСЯ НА КАТАСТРОФИЧЕСКИ НИЗКОМ УРОВНЕ. НАСЕЛЕНИЕ БЫСТРО СОКРАЩАЕТСЯ, И ГРЯДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ОНО УМЕНЬШИТСЯ НА ПОЛОВИНУ, НА ТРИ ЧЕТВЕРТИ, А ТО И ВОВСЕ ИСЧЕЗНЕТ…

Я не успела дослушать до конца. Поль вскочил и нервно выключил приемник. Помолчав, он сказал мне:

— Кстати, Анни все никак не забеременеет.

Я прикусила губы, чтобы не крикнуть ему в лицо: еще бы, как она может забеременеть, если берет пенис моего мужа в рот!

В этом году мы не поехали отдыхать, чего раньше никогда не случалось. Обычно мы проводили лето в Кольюре, где у нас тоже был дом.

Поль говорил о том, что в стране слишком напряженная ситуация, но я знала, что это только предлог. На самом деле он не хотел расставаться с Анни. Я решила не отставать от него, ответив, что и не собиралась покидать «Лескалье»: там, на юге, наши пляжи теперь будут забиты всяким сбродом с этими их оплаченными отпусками. Кстати, Анни и ее родители наверняка тоже уедут отдыхать хоть на несколько дней.

Моя реакция успокоила Поля, и он даже не заметил в ней иронии по поводу его нелепой отговорки и пропустил мимо ушей ядовитый намек на Анни, которую я недвусмысленно причислила к презираемым мной пролетариям.