Потом я взяла такси. Пора было ехать домой, и времени у меня оставалось всего ничего. Через полчаса мне предстояла встреча в парке, о которой она еще не знала, — на сей раз настоящая встреча.

— Ты покажешь свою новую уточку папе, моя радость?

— Нет!

— Покажи! Знаешь, папа умеет сделать так, чтобы уточка заговорила.

— Нет, не умеет! Он даже сам не умеет разговаривать.

Вернувшись домой, я сменила блузку и надела черную шляпу. Поль работал в своем кабинете; я посадила Камиллу с уточкой в руках на диван, прямо перед ним. И снова взглянула на «деринджер», висевший на стене, среди коллекционного оружия.

— Знаешь, я не смогу пойти на обед. Я еду на кладбище. Но Камиллу с собой не беру, ей там не место.

— Ты с ума сошла! Почему на кладбище, почему именно сегодня? Разве это не может подождать?

— Нет, это не может подождать.

— А что я буду с ней делать? Она сейчас разревется.

— Наверняка разревется — если ты не отложишь свою газету и хоть как-то не поиграешь с ней.

И тут вмешалась Камилла:

— А мама резала газету!

Я в ужасе замерла, не зная, как реагировать.

— Папа тоже умеет резать газеты, хочешь, покажу?

— Нет!

Но я повернулась и вышла, оставив их вдвоем, одну в слезах, другого — онемевшего и растерянного. «Мама резала газету»… Слава богу, она еще не так хорошо говорит, чтобы выдать меня с головой. Как же он короток — этот период, когда можно безнаказанно что-то делать на глазах детей, не рискуя быть разоблаченным. Ох, черт, я же забыла носовой платок!

В парке я села на скамейку и стала ждать Анни. Я была уверена, что она придет — придет и встанет передо мной, бледная, напуганная тем, что я одна, что я одета в черное. Все произошло именно так, как я себе представляла. Она подбежала ко мне и почти беззвучно спросила:

— Где… Где Луиза?

Я взглянула на нее — хватит ли у меня сил совершить задуманное? — и ринулась в бой решительно и хладнокровно. Сейчас или никогда.

— Вчера вечером я оставила ее одну в кабинете Поля, но ненадолго, просто вышла, чтобы принести ей теплую кофточку…

— Где она?

— Мне показалось, что у нее холодные ручки — в этом возрасте у детей они мерзнут быстро, очень быстро. Когда я шла обратно вниз по лестнице, то окликнула ее, но она не ответила. Я не встревожилась, с детьми такое часто бывает, они не отвечают, даже если слышат вас; впрочем, взрослые иногда поступают так же…

— Прекратите! Скажите мне, где Луиза?

— Она лежала на полу, а рядом я увидела маленький «деринджер». Наверное, она сняла его со стены, чтобы поиграть. Живот у нее был окровавлен… Она умерла, Анни, Луиза умерла. Видимо, случайно нажала на курок, и пуля попала в живот. Я не понимаю, как это могло случиться, ведь Поль никогда не заряжал коллекционное оружие, никогда.

В этот миг я подняла глаза на Анни и увидела, что она не хочет, боится понять. Ее лицо побелело так, словно из тела разом ушла вся кровь. Не знаю, сколько долгих минут она простояла так передо мной, застыв на месте. А потом взвыла, как раненый зверь, и кинулась бежать.

Я не боялась, что мои слова принесут несчастье Камилле, — ведь умерла-то Луиза.

Дальнейшие события я могу только воображать, но, наверное, все случилось именно так, как я предполагала.

Она вернулась домой. Бывает горе, которое рассеивается на улице или в баре, но не смерть ребенка. Броситься на кровать, на пол, забиться в угол — но только у себя дома.