|
Он подтвердит мои слова. Но я вспоминаю, что Миронов говорил мне, что почему-то не помнит допросов в гестапо. Я отвечал ему, что он находился в состоянии гипноза, что сделать это меня побудила жалость и желание избавить его от сознания пыток, от боли. И что по этой же причине он подписал обязательство сотрудничать с немцами. Я тут же прибавил, что переброшу его к партизанам в самое ближайшее время и, следовательно, никакого сотрудничества не будет и его совесть может быть чиста.
— И он вам поверил? — спросил Снегирев. — Думаю, что поверил. Но он несколько раз возвращался к этому разговору. Профессор наклонился вперед и, пристально глядя в глаза Фаулеру, спросил: — Скажите, когда в номере гостиницы вы внушали Миронову согласиться на ваше предложение, не вспомнили ли вы случайно о событиях прошлого? — Вы имеете в виду мнимый расстрел? — Да! — Кажется, вспомнил. Да, точно, воспоминание мелькнуло. Но ведь это естественно… — Неожиданно канадец вскочил. Растерянность, даже смятение ясно отразилось на его лице. — Вы думаете?.. — Да, — грустно ответил профессор. — Именно это самое. — О, боже великий! Значит самоубийство?.. — Сомнений быть не может. Самоубийство — ваша вина! Правда, невольная, этого я не могу отрицать. — Я никогда не прощу себе! — Хочу верить. Снегирев повернулся к полковнику Круглову: — Вы говорили, что у вас нет больше вопросов. Тогда очень прошу вас — заканчивайте допрос. Или позвольте мне уйти. Я не могу больше видеть этого… — Но ведь вы сами сказали, что я невольно, — умоляюще воскликнул Фаулер. — Ничего не меняет. Вы обязаны были понимать, что вы делаете, и следить за своими мыслями. Вы ученый, а не дилетант в науке. Снегирев повернулся к канадцу спиной. — Есть у кого-нибудь вопросы? — спросил Круглов. Все молчали. — В таком случае, всё! Фаулера увели. — Я не вполне понял смысл вашего разговора с этим человеком, — сказал Круглов, обращаясь к Снегиреву. Профессор встал и нервно заходил по кабинету. — Вот что делает наука в руках безответственных ученых, — сказал он. — Погоня за деньгами и славой, личные интересы прежде всего. А люди? Материал для опытов, не более. Кролик или человек — какая разница? Смысл нашего разговора? При чем здесь его смысл? И я не верю в искренность его раскаяния. «О боже великий! Я никогда себе не прощу!» Слова, слова, слова! Подопытный кролик умер, только и всего! Какое ему дело до «кроликов». Профессор уже почти бегал по комнате. — Но может быть, всё же вы объясните нам, почему застрелился Миронов? — Потому что по вине этого, с позволения сказать, ученого, Миронов отчетливо вспомнил всю сцену расстрела им советских людей, вспомнил, не зная, что стрелял холостыми патронами и никого не убил. Не зная! Можете вы понять весь ужас этого? На ваш вопрос, — профессор повернулся к Лозовому, — Фаулер ответил правильно. Миронов не помнил о расстреле, потому что в тот момент находился под сильнейшим внушением, А значит, и бесполезно было говорить ему о том, что расстрел был мнимым. Он действительно просто не поверил бы. Но в гостинице Фаулер обязан был сказать ему, об этом. Врач, проводящий сеанс гипноза, не может думать в этот момент о чем придется. Тем более такой, как Фаулер. О своей исключительной силе он хорошо знает. Один факт, что без помощи усилителя ему удалось вернуть память Миронову, говорит об этой исключительности. — Снегирев резко остановился. |
