-    Где Перфетта? - спросил Джино.

Он стоял спиной к двери и закуривал сигару. Он обращался не к мисс Эббот, он и не ждал ее. Пространство площадки и две откры­тые двери удаляли его, но в то же время и выделяли, словно актера на сцене - одновременно близкого и недоступного. Она так же не могла окликнуть его, как не могла бы окликнуть Гамлета.

-   Ты знаешь! - продолжал он. - Но не хочешь сказать. Очень на тебя похоже. - Джино прислонился к столу и выпустил пухлое коль­цо дыма. - Почему это ты не хочешь мне назвать цифры? Я видел во сне рыжую курицу - это двести пять. Неожиданно приехал друг - восемьдесят два. На этой неделе я собираюсь в Терно. Так что ска­жи мне еще какое-нибудь число.

Мисс Эббот не знала про томболу. Она испугалась. На нее напа­ло оцепенение, которое она не могла стряхнуть, - так бывает, когда очень устанешь. Выспись она ночью, она бы окликнула его, как только он вошел. А теперь он находился в другом мире.

Она следила за колечком дыма. Оно медленно уносилось прочь от Джино и благополучно вылетело на площадку.

-   Двести пять - восемьдесят два. Все-таки я поставлю их на Ба­ри, а не на Флоренцию. Не могу объяснить почему. Просто у меня та­кое ощущение.

Она хотела заговорить, но кольцо гипнотизировало ее. Оно растя­нулось в эллипс и вплыло в гостиную.

-   Ах, тебе не нужен выигрыш? Ты даже не хочешь сказать «спа­сибо, Джино»? Сейчас же скажи, а то я сброшу на тебя горячий, рас­каленный пепел. «Спасибо, Джино...»

Кольцо протянуло к ней свои голубоватые щупальца.

Кольцо окутало ее, словно дыхание из могилы. Она потеряла са­мообладание и вскрикнула.

В одно мгновение он очутился около нее, спрашивая, что ее напу­гало, как она сюда попала, почему не позвала его раньше. Он усадил ее. Принес вина, она отказалась. Она не могла произнести ни слова.

-    Что случилось? - повторял он. - Что вас напугало?

Он и сам испугался, на загорелой коже выступили капли пота. Не очень-то хорошо, когда за тобой незаметно наблюдают. Все мы рас­крываемся, источаем что-то необъяснимо интимное, когда думаем, что одни.

-    По делу, - наконец выдавила она.

-    Дело - ко мне?

-   Очень важное. - Побледнев, она безвольно откинулась на спин­ку пыльного стула.

-    Сперва вам надо прийти в себя. Вино отличное.

Она слабо отказалась. Он налил стакан. Она выпила. И тут же опомнилась. Каким бы ни было дело важным, не следовало прихо­дить сюда, а тем более пользоваться его гостеприимством.

-   Вы, вероятно, заняты, - проговорила она, - а так как я неважно себя чувствую...

-    Значит, уходить вам пока нельзя. Да я и не занят.

Она нервно поглядела на открытую дверь комнаты напротив.

-   А-а, теперь понимаю! - воскликнул он. - Я понял, что вас напу­гало. Почему же вы не заговорили сразу?

Он повел ее в комнату, в которой жил, и показал ей... ребенка. Она столько думала о нем, о его благополучии, о душе, нравственности, будущих недостатках. Но, как для большинства одиноких людей, он был для нее всего лишь словом, подобно тому, как для здорового че­ловека смерть - лишь слово, а не реальное событие. Реальный ребе­нок, спавший на грязной подстилке, привел ее в замешательство. Он перестал быть отвлеченной проблемой. Перед ней была плоть и кровь, дюймы и унции жизни - восхитительный, не подлежащий со­мнению факт, который произвели на свет мужчина и женщина; к не­му можно было обращаться, со временем он станет отвечать, а впос­ледствии может и не отвечать, если ему не захочется, и станет ко­пить где-то внутри себя собственные, одному ему принадлежащие мысли и удивительные переживания. Он-то и был тем механизмом, к которому последние месяцы она и миссис Герритон, Филип и Ген­риетта заглазно примеряли свои многообразные идеалы: решали, что в свое время он будет двигаться в ту или иную сторону, обязан совершать такие-то, а не другие поступки.