— Ничего! С каждым человеком можно договориться. Главное — психологический подход! К тому же всего полмешка, да еще извести, а не цемента. Точка!

В дождливый осенний день, когда Ольгунка, чертыхаясь, тянула на ослизлой веревке ведро из колодца, Мишка в одной рубашке выскочил из своего обновленного пережитка буржуазных времен и выхватил у нее веревку.

— С чего вы? — ощетинилась на него Ольгунка. — Сама вытяну. Чертова жизнь проклятущая, — попыталась перехватить у него веревку, но Мишка легонько отвел ее руку, ловко выхватил ведро из почти развалившегося сруба и, шлепая по грязи, понес его к дому.

— Дайте! Сейчас же поставьте, — забегала сбоку Ольгунка, — я сама. Кто вас просит?

Но студент не отдавал ведра, а только набавлял ходу.

— Идите к себе, — постепенно смягчалась Ольга, — я в калошах, а у вас ботинки худые. Вон дыра какая! Да еще в одной рубашке. Зачем вы выскочили?

Когда Миша водрузил ведро на полагающийся ему по рангу ящичный постамент, Ольгунка совсем помягчала и звонко рассмеялась.

— Вот еще кавалер отыскался! Теперь женщины равноправны, и все галантности отменены.

— Не для галантности, а для уважения, — внушительно ответствовал Миша, — я на литфаке. Всеволод Сергеевич у нас читает.

— Вот, значит, как, — в тон ему согласилась Ольгунка, — значит, уважение. Ну, уважитель, выпейте стакан чаю, как раз горячий.

— Это можно, — распустил во всю ширь свое полнолуние Мишка, — чаи, если с сахаром, это…

— Даже с оладьями, — не дала ему договорить Ольга. Так у колодца, как в седые библейские времена, завязалась дружба между недоверчивой к людям и всегда готовой ощетиниться интеллигенткой уходящего в прошлое типа и пришедшим в вуз из колхоза юнцом.

Самого Брянцева эта дружба сперва удивила.

— Ведь ты, Ольгун, вся полна протеста, то скрытого и подавленного в самой себе, то частично прорывающегося. Протеста против всей современности в целом, всего течения жизни. Тебя даже вот этот фонарь около нашего дома злит, потому что он в советское время поставлен.

— Потому что занавесок нет, и он спать мешает.

— А занавесок нет, потому что советская власть, — смеялся Брянцев, — от нее все качества. А Миша современный студент, продукт этой власти, колхозник, пришедший в высшую школу пешком, с котомкой за плечами.

— И совсем не продукт, — ершилась Ольгунка, — и раньше Ломоносов черт знает откуда пешком шел с такой же котомкой. А в Мише есть то, чего ты не хочешь или не умеешь увидеть: старое, настоящее, вечное, от земли. У него все просто и все от сердца. Он людей любит, уживается с ними не потому, что так надо, так ему кем-то предписано, а потому, что ему самому хочется ужиться, по-хорошему со всеми быть. Где ж тут современность, товарищ доцент? Современность — борьба. Борьба, грызня со всеми и против всех. Все и везде грызутся. В комнате, в очереди, в трамвае, в литературе, в учреждениях. Все теснят друг друга, давят, травят, подсиживают. Это подлинная современность, чтоб ей черт!

В установившихся и окрепших отношениях Миши с Брянцевыми, между ним и Всеволодом Сергеевичем всегда лежало какое-то пустое пространство. Они дружили, порою откровенно разговаривали на серьезные темы, но смотрели друг на друга словно через стекло.