Всей пленки от одного сигнала до другого хватало на девяносто секунд. На протяжение всей этой записи было слышно, как Энни успокаивала свою куклу. “Не бойся, Болтунья, пожалуйста, не бойся...” Накладываясь на этот тоненький голосок, звучал испуганный голос Тинки Закс, ее матери. Вначале произносимые ею слова были почти неразличимыми, можно было только понять, что она говорит их испуганно и нервно, потом шли одни сплошные стоны, однако четких слов разобрать было нельзя. Однако позднее, когда Тинка все более приходила в отчаяние, а убийца преследовал ее с ножом в руке, она стала кричать все громче, и в этих выкриках можно было разобрать отдельные слова. “Не надо! Умоляю! Прекрати!”, но слышалось все это на фоне детского голоска, слова налагались на слова Энни, смешивались с ними.

Третий голос принадлежал мужчине. Он был совершенно неразборчив и на пленке выглядел просто шумовым фоном. Только один раз можно было различить: “Сука!” – а потом сразу же следовал детский голосок и стоны Тинки. В самом конце можно было среди этих стонов уловить совершенно четко почти целую фразу: “Фритц, перестань, не надо, Фритц, умоляю тебя, перестань, Фритц!”, после этого уже оставался только голос Энни и все менее разборчивые моления Тинки о пощаде.

В самом конце, Тинка, как бы собравшись с силами, еще раз выкрикнула имя убийцы “Фритц!”, а потом голос ее пропал и вовсе. После этого слышен был снова только голосок Энни: “Не плачь, Болтунья, пожалуйста, не надо плакать”.

В полном молчании оба детектива снова и снова прослушивали запись. Потом они проследили за тем, как санитары скорой помощи выносили на носилках Кареллу. После него, тоже на носилках, вынесли к санитарной машине и Шмидта, который все еще дышал.

– Женщина мертва, – сказал медицинский эксперт.

– Да, я знаю, – сказал Мейер.

– А кто застрелил ее? – спросил полицейский из отдела убийств.

– Это я сделал, – сказал Клинг.

– Мне нужно будет запротоколировать ваши объяснения.

– Ты останься тут с ними, – сказал Мейер Клингу, – а я постараюсь побыстрее добраться до больницы. Может быть, этот сукин сын захочет перед смертью сделать последнее заявление.

Я сказал ей, что она просто дура и что у нее ничего из этого не выйдет.

Последний укол я сделал себе в три часа дня и голова у меня уже раскалывалась. Я сказал ей, что мне нужны деньги на новый укол, а она вдруг объявляет, что впредь вообще не желает иметь никакого дела ни со мною, ни с Петрис – так зовут эту девчонку, с которой я сейчас живу. Да она просто не имела права так вести себя со мной, да особенно в то время, когда мне так срочно нужна была доза. Она же видела, что я готов был на стену лезть от муки, а сама сидела спокойно и попивала свой чаек со льдом. Она заявила, что больше не хочет содержать меня и не собирается тратить больше половины своих заработков на героин для меня. Я сказал ей, что она обязана это делать. Я из-за нее провел четыре года за решеткой в Солидад, и все из-за этой сучки, а теперь я – что, не могу получить с нее за это! Она сказала, что покончила со мной и мне подобными. Она сказала, что теперь она завязала навсегда. “Понимаешь ты, – сказала она.