Алексас, без стеснения развалившийся на кровати названой сестры, оценивающе посмотрел на вешалки в её руках.

– Я видел у тебя в шкафу синее, – сказал он. – С бисерной вышивкой.

– Думаешь? – девушка смерила сомнительным взглядом шёлк и бархат, струившиеся с вешалок к дощатому полу. – Оно не слишком… вычурное?

– Вы идёте на представление самого старого, знаменитого и вычурного театра во всём Аллигране.

– Да, но это же не сама «Ларва», а труппа «Ларвы».

– Которая даёт гастроли, да ещё в Подгорном, чрезвычайно редко. В следующий раз подобная оказия подвернётся нескоро. К тому же «Ларве» щедро отдали Витражный зал окружной ратуши, а на его отделку не скупились.

– Просто я знаю Найджа. – Бэрри вернула платья в шкаф, слегка вычерненный подпалинами. Свет радовался редкой возможности пробраться в недра гардероба: распахнутые дверцы манили золотом и серебром, бисером и хрустальными бусинами, искрившимися под лучами люстры. – Он наверняка пойдёт в какой-нибудь затрапезной мантии, а я рядом с ним…

– Нет, он приоденется в приличную флеоновую рубашку и бархатную куртку. Синюю, к слову.

– Ты откуда знаешь?

Алексас, загадочно улыбаясь, лениво закинул руки за голову.

– Ты и ему советы давал, – утвердительно изрекла родная дочь Герланда.

– Что поделаешь, если вам предстоит столь исключительное мероприятие, а я во всём Венце единственный обладатель хоть сколько-нибудь пристойного вкуса.

Бэрри, смеясь, вытащила синее платье. Бархатный корсаж, на котором распускались бисерные цветы лоури, переходил в пышную юбку из десятка слоёв сетчатой ткани – от сизого до сиреневого и василькового, вместе складывавших оттенок зимних сумерек.

– Мне кажется, будь у разбитых надежд цвет, он выглядел бы так, – сказала Бэрри, приложив платье к груди, придирчиво разглядывая своё отражение в зеркале на туалетном столике.

– Оно цвета твоих глаз. Хотя, полагаю, для многих сообщников твои глаза и разбитые надежды суть одно и то же, – добавил Алексас.

– Не преувеличивай мою желанность.

– Не заставляй меня говорить, что не будь ты нашей сестрой, я бы первый прикончил Найджа во сне, дабы подобная красота досталась единственному, кто в этих стенах по-настоящему её достоин.

Бэрри снова рассмеялась. Отзвуки этого смеха раскатились по спальне бубенчиками из хрусталя.

Порой Алексас задумывался, как звучал бы смех Герланда, если бы он хоть раз его слышал. Наверное, иногда наставник всё же смеялся, просто он этого не помнил. Смех альв приберегал для родной дочери.

– Хотела бы я однажды побывать в самой «Ларве», но и на гастрольное представление выбраться – счастье, – сказала Бэрри. В зеркале, по которому ползла одинокая длинная трещина, Алексасу хорошо было видно её лицо, узкое, с чертами на грани между безупречностью и неправильностью. Треугольная ямочка на верхней губе такая глубокая, что почти разбивает её на две половинки. Чёрные волосы подчёркивают снежную бледность лба, чуть раскосые глаза – копия отцовских, с одним лишь отличием: в них не горят серебристые искры. – Как думаешь, это когда-нибудь закончится?

– Что?

– Шейлиреар. Наша борьба. Мы сможем однажды выйти из тени? Не прятаться? Не бояться королевских ищеек?

Когда в отражении её глаза – почти молящие – нашли его собственные, Алексас сел на постели, чувствуя, как невольно тает на лице привычная маска шутовской самоуверенности.

Герланд явился ко двору Ралендона Бьорка уже с Бэрриэл на руках. Тогда дочь альва была грудным младенцем. Алексас родился четырьмя вёснами позже, но всегда, сколько себя помнил, воспринимал Бэрри как младшую – ещё одну.