А потом ему позвонил костлявый Страабонен, которого Джереми тогда знать не знал, и сообщил плаксивым голосом, что, по имеющейся у него неофициальной пока информации, попадание которой в прессу крайне нежелательно, кандидатура мисс О’Нил рассматривается среди прочих соискателей нобелевской премии в области физики. «Особенно в связи с тем, что состояние мисс О’Нилл может внушать некоторые опасения, — подчеркнул он, — я хочу поздравить вас и пожелать успеха мисс О’Нилл»… Это было как раз в тот день, когда Джереми забирал последние анализы из клиники. Разноцветные листочки — весёленькие, чёрт возьми! — сыпались из непослушных пальцев, врач взирал мягко и понимающе, твердил о возможности чуда, призывал не отчаиваться. Он чуть не пропустил звонок из комитета, ведя машину по серпантину горной дороги, но съехал на обочину, взял трубку и потом долго сидел, чувствуя себя приговорённым, которому дали не помилование, нет. Только надежду. И эта надежда хуже всего, потому что не хочет умирать, не хочет погаснуть, заставляет цепляться до конца и не даёт с достоинством принять неизбежное. И эту надежду разбудил Страабонен.

Джереми так и не понял, зачем этот надушенный слизняк, каждое слово которого отдавало гнилью и коварством, решил вдруг сообщить ему о решении комитета. Сначала он думал, что старик намекает на взятку, но, сколько бы и в каких учтивых выражениях Джереми ни предлагал, Страабонен делал вид, что не понимает.

Но тогда, в тот день, он даже не думал про старика, не до него было. В гостинице он выложил Элен обе новости, радуясь, что их две, что можно по профессиональной привычке выдвинуть на первый план нужную, прикрыв вторую фальшивым оптимизмом. Элен молчала. Рассеянно чертила на салфетке какие-то формулы, как другие рисуют цветочки и рыбок, потом подняла на него глаза. И он понял, что все это время она не верила любезности врачей, холодной асептической белизне швейцарских томографов и даже маслянистому вкусу прославленного шоколада, скрывающему горечь под сладким тяжелым запахом и вкусом. И еще он понял, что проклятый short-list — самый изысканный вид жестокости, известный ему. Тонкая пытка затянутой, сложной игрой дворцовых интриг, где вместо трона разыгрывается жизнь, бесценная возможность обмануть костлявую, вывернуться из её суставчатых пальцев, ускользнуть из-под самого её носа, провалившегося от дурных болезней. Когда Джереми навёл справки об этом Йохане Страабонене и побегал изрядно, перетряхивая все старые телефоны друзей, чтобы ущучить проклятого интригана, поймав его на утайке от налоговой сторонних доходов, он узнал, что вероятнее всего в ноябре нобелевский комитет назовёт фамилию русского академика, который усовершенствовал теорию и технологию ментального переноса (теперь-то он чуть не наизусть выучил биографию этого Виталия Навкина), но многие считают, что работы мисс Элен О’Нилл совершенно революционны, и звучат даже предложения забыть нелепый обычай и учредить премию по математике, так что есть шансы, шансы есть. Надежда теплится.

Потом они ждали. Бесконечные пять недель, пока шел сбор подписей и резюме, пока заседал комитет: неторопливо, обстоятельно взвешивающий все за и против. Кто-то из этого списка вполне имел шансы дождаться следующей номинации, но только не Элен. Джереми надеялся, что это подтолкнет комитет к нужному решению, но три дня назад пришло известие, что Навкин в предынфарктном состоянии, операции изношенное сердце просто не выдержит — и шансы Элен начали таять на глазах. Накануне дня решающего дня (Страабонен писал, что в пятницу станет известно) Джереми не выдержал и заказал билет на прямой рейс в Москву. Он и сам не понимал, на что надеется, вылетая в Россию. Прийти к умирающему старику и попросить его отказаться от заслуженной награды, от смерти в рассрочку? От новой жизни, за которую он невесть сколько придумает и откроет на пользу человечеству? Бред.