За пазухой был у нее оселок. Она опять присела на пороге.

— Старичок ты мой, — тянула она нараспев, нагнувшись над мечом, — люди о тебе забыли. Никто тебя не вытирал, не обмывал, лезвие твое ступилось. Подожди-ка!

И она стала точить его оселком… Старый меч начал блестеть и лосниться, как в былые времена.

Нагнувшись, Банюта увидела на очищенной поверхности слабое отражение своего лица. Из глубины металла смотрела на нее пара голубых глаз.

— Глядишь на меня, старина! Так… хорошо… гляди!., и полюби меня и облегчи смерть от его руки.

Она поцеловала клинок и невольно вновь стала причитать:

— Ой умирать ли мне, молодке, умирать! А чего же мне еще недоставало? Что еще могла бы дать мне жизнь? Приумножить, разве, слезы на глазах? Сиротскую ли долю мне сулить или полон от вражьих рук? Ведь познала я уж радости любви, сжимала милого в объятиях любя, и сам он последует за мной, и наша кровь сольется…

Слеза капнула на меч; Банюта смахнула каплю, поставила клинок и убежала. Вдали шел Маргер, во главе людей. Банюта зачерпнула в один кубок воды, в другой меду и пошла за мужем.

Крестоносцы, разъяренные, всеми силами напирали на вторую линию частоколов и шли вперед с пеньем похоронных песен. Литовцы отражали нападавших с воем; а когда валились от их натиска закованные в железо рыцари, торжествующие возгласы сливались в дикий рев.

И снова немцы стали пускать огненные стрелы. Они падали среди строений, но никто не обращал на них внимания.

Несколько стрел, пущенных особенно метко, увязли в стенах вышки; и не успели Вижунас и Маргер оглянуться, как стены запылали. Сначала робко скользили вдоль них одинокие огоньки и, казалось, гасли, забираясь в щели; потом вспыхивали ярче…

Ночь бледнела, наступал день, и вместо пламени виднелся только дым. Вышка стояла так же, как накануне, но внутри ее шипело, искрилось и трещало пламя.

Крестоносцы штурмовали.

Вторая изгородь была и выше, и крепче, но и она уже дрожала от ударов топора и начинала разгораться. Литовцы лили воду везде, где слышали шипение огня; забрасывали осаждавших последними запасами выдранных из-под построек камней. Скидывали на головы нападавших тела убитых, когда уж больше было нечего бросать.

Боевые клики, вместо того чтобы ослабевать, росли и ширились, свирепея с минуты на минуту. По временам, прислушиваясь к ним, маршал содрогался: столько было в них угрозы и смертельного, пронизывающего до костей ужаса. Люди, певшие такую песнь, не могли ни сдаться, ни быть взяты живьем. У немцев, карабкавшихся на заборы, переставало иной раз биться сердце: от этих криков веяло на них отчаянием и тревогой. Но стыдно было отступить; место отбитых занимали свежие войска.

Целый день не прекращался бой.

Вышка вся стояла в пламени, до самой крыши. Огонь набросил на нее пурпуровую мантию, и она долго стояла нерушимая, сверкающая, страшная… потом сразу рухнула с ужасным грохотом. Заклубился дым, и во все стороны посыпались фонтаны искр. Осажденные приветствовали ее падение немолчным криком…

Вижунас оглянулся.

— Не будет недостатка в головнях, чтобы поджечь костер, — сказал он.

Вижунас не заметил, что от искр костер сам собой уж начал загораться.

Маргер бился. И пот, и кровь текли по его лицу, сбегая струйками по белой груди. Он зорко приглядывался ко всему с высокого обрубка, на который взгромоздился, и думал: «Не пора ли прекратить борьбу и начать взаимоистребление?»

С высоты небес, с любопытством смотрели на битву звезды. Там также царило возбуждение: послов ли слали вниз на землю к людям боги Литвы? Или, быть может, метали огненные стрелы? Но с темного свода то и дело срывались звезды, чертя по небу искристые пути…

Вижунас прошептал:

— Души отцов нисходят на землю за нами!.