«Какой толк от всех этих бесконечных совещаний и планёрок?», — мысленно возмущался Пашка. — «Говорильня бестолковая и мутотень мутная. Всё переливаем из пустого в порожнее. Мол: — „Надо неуклонно повышать процент раскрываемости преступлений. Необходимо, в свете последней речи российского Президента, сосредоточиться на эффективной профилактической работе с населением…“. Таблички, блин, всякие. Диаграммы хитрые. Графики цветные, изломанные… И как, спрашивается, сидя по кабинетам и залам для совещаний, можно „повышать“ и „сосредотачиваться“? Никак, ясен пень… То ли дело — работа „на земле“. Прошёлся по улицам и переулкам, присмотрелся к реальной обстановке, прислушался к разговорам, поболтал с умными и информированными людьми. И тогда многое становится понятным. Понятным в практическом ключе, я имею в виду…».

Не реже двух раз в неделю Сомов — вдумчиво и целенаправленно — обходил часть Фрунзенского района, примыкающего с восточной стороны к железнодорожной станции Купчино. Обходил, общался, присматривался, выслушивал жалобы, приставал с расспросами, делал выволочки подчинённым, болтал с молоденькими магазинными продавщицами и с пожилыми рыночными торговками. Работал «на земле», короче говоря. На родной земле, надо заметить…

Тощий бастард, глядя на Пашку, тоже перенял эту полезную привычку. Только Назаров предпочитал обходить Купчино сугубо по вечерам, вырядившись в старенькие лётные шмотки погибшего старшего брата. Да и маршруты выбирал другие, отдавая предпочтение улицам, находящимся рядом с прудом Кирпичного завода.

«Это он, наверное, от неистребимой скуки», — решил Сомов, когда ему доложили о регулярных вечерних прогулках подполковника. — «Во-первых, новый город, знакомыми — в том числе, женского пола — ещё не обзавёлся. Вечерами делать нечего. Во-вторых, его казённая квартира расположена в так называемом — „Офицерском доме“, расположенном на углу Бухарестской и проспекта Славы. Вот, и совершает вечерние променады по ближайшим кварталам. В-третьих… Может, Назаров обладает повышенным чутьём на опасность? Мол, коренной чукотский житель, с малолетства ходивший на серьёзную охоту, а от пруда, что расположен рядом с перекрёстком Димитрова и Бухарестской, исходит некая чёрная аура? Вот, он и беспокоится?».

Местечко, и вправду, слыло беспокойным, тёмным, небезопасным и сумрачным. Причём, считалось таковым уже долгие годы, десятилетия и даже столетия.

В «Петровские времена» на месте пруда протекал один из притоков реки Волковки. Или же один из её многочисленных рукавов? Трудно сказать однозначно, давно это было. Но уже тогда эта территория считалась «нечистой и проклятой». Дело было в далёком 1703-ем году, сразу после взятия Петром Первым шведской крепости Ниеншанц. Шведы, всерьёз обидевшись, задумали учинить противнику быстрый и полноценный реванш. Для чего корпус генерала Кронгиорта, выполнив хитрый обходной манёвр, решил напасть на русские войска с юго-востока. Решить-то решил, но бесславно увяз в топких купчинских болотах и, потеряв восемь драгун утонувшими, вынужден был отступить. Место, где коварная пучина поглотила незадачливых шведских солдат, нарекли — «Погостом», и купчинские крестьяне потом долгие годы рассказывали, что неоднократно — в предзакатных сиреневых сумерках — видели там Призраки утонувших. Мол, неуклюже прыгали с кочки на кочку, зубами противно скрежетали, слезливо молили о помощи и проклинали, не стесняясь в выражениях, всех и вся. Может, байка. Может, нет…

В девятнадцатом веке на месте Погоста, предварительно засыпав топкие болота бутовым камнем, песком и щебнем, построили большой кирпичный завод, и вся прилегающая к нему территория так и стала именоваться в народе — «Кирпичный завод».