Для нас, пятиклассников, Энди был нашим мальчиком для битья. А он, казалось, был даже благодарен, воспринимая это как особую цену за членство в нашей группе.

Энди Дрейк не ест пирожных,

А его сестра не ест пирогов.

Если б не благотворительная помощь,

Семейство Дрейков умерло бы.

Энди даже как будто нравилась эта дразнилка. А мы были в восторге от самих себя, что так удачно все сочинили.

Не знаю, почему Энди терпел все это. Так уж получилось, никто специально к этому не призывал.

Не помню, чтобы когда-либо упоминалось, что отец Энди сидит в тюрьме, а его мать зарабатывает стиркой и водит к себе мужчин. Или что ноги, локти и ногти у Энди всегда были грязными, а его старое пальто было ему велико. Нам скоро надоело потешаться над этим. А Энди никогда не защищался.

Думаю, юности присущ снобизм. Теперь-то ясно, что мы в своей группе полагали - принадлежать к ней наше право, а Энди мы терпим только из милости.

Несмотря на это, мы все любили Энди до того дня… до того самого момента.

«Он какой-то другой! Он нам не нужен!»

Кто из нас произнес эти слова? Все прошедшие годы я обвинял в этом Рэндольфа, но, честно говоря, я не помню, кто сказал те слова, разбудившие в нас дремлющую дикость. Да это и не важно, потому что поспешность, с которой мы это поддержали, говорит за нас.

«Я не хотел делать того, что мы сделали».

Долгие годы я пытался этим утешить себя. Потом однажды наткнулся на неприятные, но неопровержимые слова, которые навсегда сделали меня виновным:

Самые жаркие уголки адского пекла оставлены для тех, кто в критический момент оставался нейтральным.

В те выходные наша компания планировала отдыхать, как обычно. В пятницу после занятий мы собрались дома у одного из членов нашей группы, чтобы оттуда пойти в поход в близлежащий лес. Наши матери, взявшие на себя большую часть подготовки к этому «сафари», собрали лишний пакет и для Энди, который должен был присоединиться к нам после выполнения своих домашних обязанностей.

Мы быстро разбили лагерь. Личная храбрость усиливалась коллективной, в тот момент мы были «мужчинами», которые должны были выжить в джунглях.

Друзья сказали мне, что раз это мой поход, я и должен сообщить Энди новость!

Я? Я, который уже давно считал, что Энди втайне относится ко мне чуть лучше, чем ко всем остальным, потому что по-щенячьи смотрит на меня? Я, который часто замечал, что его огромные, широко открытые глаза излучают любовь и преданность?

Я до сих пор ясно вижу, как Энди едет ко мне по длинному, темному коридору между деревьев. Отдельные лучики вечернего света подвижным узором ложатся на его грязный старый джемпер. Энди едет на своем ржавом велосипеде, единственном в своем роде, - дамский велосипед, у которого вместо шин прикручены к ободьям куски садового шланга. Вид у него возбужденный и счастливый, я никогда не видел его таким радостным, этого мальчика, который был лишен детства. Я знал, что он предвкушает встречу с нами, свою первую возможность испытать «мальчишеские радости».

Энди помахал мне. Я не ответил на его приветствие. Соскочив со смешного велосипеда, он побежал ко мне, переполненный радостью и желанием говорить. Остальные спрятались в палатку и сидели тихо, но я ощушал их поддержку.

Почему он не может быть серьезным? Неужели он не видит, что я не разделяю его радости? Неужели не видит, что его слова меня не трогают?

И вдруг он увидел! Невинное выражение лица Энди сделало его еще более уязвимым.