Тот хмыкнул и покачал головой:

– Смотрите сами, оно последнее в этом полугодии. А до сессии я вас без сданной лабораторной при всем желании допустить не смогу…

Такие люди, как Самуил Яковлевич, вызывали у меня невольное уважение. Может оттого, что исповедовали совершенно иную методику преподавания, в отличие от моей матери. Не «ты должен», а «тебе выбирать». Да и сама манера общения преподавателя не могла не импонировать.

Он никогда не «тыкал». Всегда на «вы» даже с желторотыми вчерашними абитуриентами. Хотя сам лектор – мужчина седой, грузный, с окладистой бородой и изрядным брюшком – был уже не в первый раз дедушкой: такому не зазорно на «ты» и к Гендальфу обратиться. Но, как признался один раз сам преподаватель, у него никогда и в мыслях не было сказать студенту, да и не только студенту, а кому бы то ни было, – «ты», если его собеседник не мог ответить ему тем же.

– Я обязательно … – начала было оправдываться.

Мне всегда было неудобно за свои «хвосты» перед Самуилом Яковлевичем, вдвойне оттого, что теорию автоматического управления я знала. И он тоже был в курсе, что я в его предмете разбираюсь. Иногда мне даже казалось, что преподаватель догадывался и о моих «калымах», но тактично молчал. Даже тогда, когда видел, что чертежи структурных и функциональных схем у разных студентов явно выполнены одной рукой. Он лишь усмехался в свою курчавую густую бороду и принимал работу. А потом на зачете с такой же милой улыбкой мог пытать дополнительными вопросами до посинения, выявляя, кто купил допуск, а кто действительно разбирается в предмете.

Из за того, что другим я делала наперед, а себя задвигала в самый конец, и выходило, что сдавала зачастую все накопившиеся долги в последние дни перед сессией. Многие преподаватели лишь качали головой, сетовали, что вроде я девушка не глупая. Пеняли: в следующий раз не успею и пролечу с допуском, а там, глядишь, и со стипендией. Но все же практикумы и лабораторные принимали исправно.

Хотя у всякого правила бывает исключение. Такое случилось и у нашей группы. У всей сразу. Звали его Моджахедовна. Вернее, по документам именуемая Анна Леонидовна – дама, которой пора бы быть далеко за мадам, но по факту являющейся все еще мадемуазель. Отсюда и все супербонусы, которыми обладает классическая старая дева: вздорный характер, перепады настроения и полное отсутствие четко выраженной позиции. Иногда мне казалось, что эта последняя особенность характера: когда юная фройляйн мечется, выбирает и никак не может определиться – и есть основная причина, по которой наша Моджахедовна не перешла в статус фрау, дожив до седых волос. А потому у такой одинокой старушки и обнаружились неиспользованные тонны желчи и дотошности, которые она, за отсутствием супруга, и выплескивала на бедных студентов.

А если еще учесть, что преподавала сея дама почтенных лет философию – предмет необычайно нужный для будущих специалистов управления и информатики в технических системах, то масштаб того места, которое является радаром приключений, становился в разы больше. И не то, чтобы студенты ФИВТа были совсем уж далеки от тонких душевных материй, но Анна Леонидовна свято веровала, что философия – предмет, нуждающийся в самом трепетном отношении и скрупулёзном изучении. В итоге страдали все: и студенты, которые никак не могли проникнуться мудростью Фомы Аквинского и Канта; и Моджахедовна от нашей, как она выражалась, «дури»; и, собственно, сам предмет философия, дружно проклинаемый нерадивыми адептами ФИВТа.

К слову, отчего Моджахедовна получила свое прозвище: ее коллоквиумы напоминали хождение по минному полю. Одно неверное слово – и… Анна Леонидовна превращала юные студенческие мозги в фарш безо всякой анестезии.

– Идите, Катерина, – вернул меня в реальность голос Самуила Яковлевича, – и помните, вы обещали.