Сегодняшнее позирование было... адекватным. Настроение, захватившее Кедаспелу во время работы над портретом, было дурным; он отлично это сознавал. Но негодовал он по большей части сам на себя. Каждый день короток, свет капризен, зрение слишком остро, чтобы не замечать недостатки труда - и никакие похвалы зрителей не уничтожат всего этого. Хунн Раал, нет сомнения, считает свои замечания приятными и даже льстивыми - но Кедаспеле потребовалась вся воля, чтобы не ткнуть ухмыляющегося солдата кистью в глаз. Страсть, захватывающая разум во время творчества, темна и способна навести ужас. Убийственна и подла. Эти бездны напугали его однажды, но теперь он просто с ними живет, как живут с уродующими лицо шрамами или оспинами, следами давней болезни.

Однако больше всего его тревожила широта главного противоречия: он готов служить идее, будто каждая жизнь имеет одинаковую ценность, ценность безмерную - и в то же время презирает всех, кого знает.

Почти всех. За тремя драгоценными исключениями.

Мысль заставила его замереть, глаза застлала влага. Он знал: это не надолго. Вспышка воспоминаний, внезапный наплыв предвкушения: скоро он снова свидится с ней. Нет ничего неподобающего в любви к Энесдии, сестре. Он же художник, познавший истину красоты, а она - живое определение этой добродетели, от ядра души до изящного совершенства форм.

Он мечтал сделать ее портрет. Это стало повседневной грезой, навязчивой грезой, но он ничего не сделал и не сделает никогда. Сколько бы сил он ни вложил, сколь бы великим ни был его талант... он знал, что не сумеет ее запечатлеть, потому что увиденное им не обязательно должно быть видимо другим... хотя он не был уверен ни в чем, ведь такое не стоит обсуждать с посторонними...

Тот побитый жизнью старый вояка, Урусандер, стал яркой противоположностью. Таких рисовать легко. О да, в них могут быть глубины, но это глубины одного цвета, одного тона. Они лишены загадки, вот что делает их могущественными вождями. Есть нечто страшное в неколебимой монохромности, однако это, кажется, ободряет окружающих, словно они находят источник силы.

Некоторым подобает превращаться в краски на доске, в сохнущую штукатурку или в неумолимую чистоту мрамора. Они существуют, непрозрачные и твердые, и это качество Кедаспела находит столь жестоким и чудовищным, ибо говорит оно о воле мира. Он знает, что тоже играет роль. Дает субстанцию их притязаниям на власть.

Портреты - оружие традиции, а традиция - незримая армия, осаждающая день нынешний. Что же стоит на кону? Какой победы она ищет? Хочет сделать будущее не отличимым от прошлого. Каждым мазком кисти Кедаспела открывает рану, поражает всех, что смеют бунтовать против природы вещей. Он борется против горького знания, упрямо ставит свой талант на стену - как будто может сдержать свое же наступление.

Хотелось бы ему быть менее сознающим; хотелось бы, чтобы талант сделал его слепым к нечестивому результату творчества. Но так не будет.

Мысли кружились, как всегда после сеанса; он оделся с полнейшей небрежностью и сошел вниз, ужинать с хозяином Дома. Не этой ли ночью Урусандер или Хунн Раал заведут наконец разговор о возможности создания портрета юного Оссерка? Кедаспела надеялся, что нет. Надеялся, что этот миг не наступит никогда.

Завершить портрет отца и сбежать отсюда. Вернуться домой, чтобы снова видеть ее.

Он боялся этих формальных застолий. Их полнят банальные воспоминания о битвах, по большей части ведет Хунн Раал, но Урусандер всегда готов поддержать его беседой о загадочном идиотизме Форулканов. А Оссерк вертит головой, словно она насажена на пику. Ничего не было в сыне хозяина, чего он желал бы запечатлеть - не отыщешь в нем никаких глубин. За глазами Оссерка скрыта сплошная скала, источаемая непрестанными ударами Раала. Мальчишка обречен на безвестность - если только его не оторвут от отца и так называемого друга.