— Был бы он породистьй, можно было бы яво на шапку пустить, — говорит Васька. — Гля, какой здоровущий!..

— А хули толку, что здоровущий? — отвечает ему Пилипенко. — У его вся шкура спорчена, морда исполосована, уши рваные. Весь, куда ни глянь, везде в шрамах. Его даже овчарки боятся! Будешь пересаживать из сетки в «воронок», рукавицы надень. И поглядывай. С им только зазевайся — враз в глотку вцепится!

И несмотря на унизительность моего сиюсекундного положения, несмотря на, честно говоря, заползающий в душу холодок обреченности, чему немало способствовали истошные вопли этой рыжей идиотки, прижатой ко мне безжалостными пилипенковсками узами, я не без гордости вспомнил, как два месяца тому назад, когда Пилипенко накрыл меня своим гнусным сачком почти в аналогичной ситуации, я прокусил ему ухо и разодрал левую руку чуть ли не до кости. Чем, не скрою, и спасся…

Он был просто вынужден отшвырнуть меня и броситься к своей машине, к этому своему отвратительному «воронку», за аптечкой. При этом он изрыгал из себя такой чудовищный мат, которого я не слышал даже от своего Шуры Плоткина, когда тот схватил триппер на одной, как он говорил, «оччччень порядочной замужней женщине»…

* * *

— Так что ты с ним поосторжней, — говорит Пилипенко про меня.

— Ладно… Учи ученого, — отмахивается Васька. — А с этой рыжей чо делать? Хозяев не знаем, для лаболатории, вроде, мелковата. Они просили крупняк подбирать…

— Ничо!.. Пока пихай ее в общую клетку. Приедем на место и выпустим на хер. Нехай блядюшка теперь там погуляет. Я на ее, как на живца, уже шешнадцатого кота беру!..

Вот это да!!! О, Господи!.. Боже ж ты мой, скольких же невинных, влекомых лишь нормальным здоровым половым инстинктом, эта рыжая стерва, эта предательница, эта гнусная тварь привела к мучениям на лабораторных столах института физиологии?! Из скольких же бедолаг эти два умельца — Пилипенко и Васька — сотворили свои уродливые шапки для Калининского рынка?.. Кошмар!..

Первым моим желанием было — немедленно перекусить ей глотку. Но мы были спеленуты одной сетью и я не мог пошевелиться. И от полной невозможности мгновенно произвести справедливый акт отомщения и заслуженного наказания я вдруг впал в такую апатию, такое безразличие к своей дальнейшей судьбе, что от охватившего меня бессилия захотелось просто тихо заплакать…

Поэтому, когда Васька принес нас к «воронку» — старому, раздолбанному «Москвичу» с фургончиком, открыл заднюю дверцу и выгрузил нас из сачка в стоящую внутри фургона клетку, — я даже не рыпнулся, а эта рыжая провокаторша, эта тварь продолжала орать, как умалишенная.

— Гля, какой смирный!.. — удивился Васька и опустил вниз заслонку клетки. — А ты говорил…

— Смирный — еще не покоренный, — ответил ему Пилипенко и сел за руль. — Этот еврейский котяра так себе на уме, что не знаешь, чего от него ждать. Жаль только, что у его жида вошь в кармане да блоха на аркане, а то б я с него за этого кота и сто баксов слупил бы. Садись, Васька, не мудохайся! А то кто-нибудь из хозяев этих шмакодявок объявится, и нам опять морду набьют…

Васька заторопился, захлопнул дверь фургона, и во внезапно наступившей темноте, я отчетливо увидел, что впопыхах он забыл защелкнуть металлическую задвижку на опущенной заслонке кошачей клети. Так что при желании и некотором усилии заслонку можно было бы приподнять лапой… Апатии у меня — как не бывало!

Пилипенко завел мотор и мы поехали.